Женя вел Тальку к любимой речной излуке и по пути учил ее есть ягоды шиповника. Нужно было аккуратно, не тревожа зерен, выдавливать красную пасту и слизывать ее.
Талька шла рядом с Женей, поглядывала на него. Вздохнув, сказала:
— Счастливый ты, у тебя лицо интересное. На него никогда не скучно смотреть… А у меня лицо кукольное, глупое, потому что я бессодержательная…
Женя нахмурился и произнес, не глядя на Тальку:
— Неправда. Ты — красивая…
Талька досадливо тряхнула головой:
— Не то все это, не то!.. Тетка — и та понимает. Знаешь, как она поет? «Красота-то красная скоро притуманится…» Скоро, понимаешь? Такая красота — один обман. Она затуманится — и все от меня отвернутся…
Женя хотел было улыбнуться, свести все к шутке, но Талька, сжав кулаки, сказала:
— Ненавижу всех, потому что всем дорог во мне обман. И себя ненавижу…
Некоторое время они шли молча.
— Между прочим, что ты сделал с моей запиской, которую я послала тебе на уроке литературы?
Талька спрашивала придирчиво — глаза колючие стали.
— Выбросил, — ответил Женя и покраснел.
— Врешь. Врешь ведь? — допытывалась Талька.
— Вру, — опустил голову Женя.
— Ну вот… — вздохнула Талька, и Женя не мог понять, что означает ее вздох.
Пора было сворачивать с дороги к речке. Они ступили в сочную темно-зеленую траву; из-под ног запрыгали лягушки. Сейчас покажется красивая речная изгибина.
— Зачем хранить мои записки? — спрашивала Талька не Женю даже, а самую себя. — Сумасшедшие все…
Слово «все» кольнуло Женю. Впрочем, Талька смотрит на него почти ласково…
В кустах краснотала блеснула Вирня. Здесь она делала колено: плавная лука раздвигала берега, расширяя речку метров до ста. На противоположном, высоком, но тоже плоском берегу стрекотал комбайн, выстригая выбеленное солнцем овсяное поле. Стрекот его то нарастал, то затихал, удаляясь в другой конец поля.
Талька на ходу сбрасывала туфли, снимала рубашку… Одежда ее так и осталась лежать разбросанной на лужайке, а сама она побежала к речке и уже обжигала ноги в нестерпимо холодной воде.
Женя остановился у куста, стал не спеша раздеваться. Талька ойкала, взвизгивала и звала его.
— Почему речка Вирней называется?
— От слова «вир» — ямина, где водокрут…
— Страшно как…
Талька хочет броситься в воду, но одна боится и тащит за руку Женю.
Она разрешает Жене смотреть на нее. Женя старается смотреть только на ее лицо, но поневоле видит ее всю. Она тонкая, как камышинка, и загорелая. Загар морской, шоколадный, не чета бледному Жениному.
— Ну вот, теперь ты привык ко мне, и нечего стесняться, потому что стесняться неприлично. Быть скромным — хорошо, застенчивым — плохо…
Она снова пробует ногой воду, отскакивает, зябко жмется.
— Речка у нас сердитая, — смеется Женя. Талька тоже счастливо смеется:
— Ни за что не полезу я в вашу речку!.. Давай лучше на солнышке греться.
Женя ложится на спину в траву. Сверху, из синего неба, смотрит на него Талька. Она трогает пяткой его бицепсы и говорит с уважением:
— Гойко Митич! Чемпион по культуризму… Выдержишь?
Она взошла к нему на грудь и, слегка переступая с ноги на ногу, тихо запела:
— Где-то на белом свете,
Там, где всегда мороз…
Стрекот комбайна отдалялся, превращался в монотонное мурлыканье; неслышно текла Вирня; в вышине стремительно пролетали птицы, замедляя лет над легкой девчонкой с бледно-золотистыми волосами, прислушиваясь к ее ласковому голосу.
— Что ты так смотришь на меня? — говорила она, чуть улыбаясь, сознавая всю свою безграничную нежную власть над ним. Она словно знала ответ, как мать заранее знает ответ малого ребенка, и все же хотела услышать его; она ждала…
— Я… — произнес шепотом Женя. — Я…
Голова его туманится, он не может говорить. Талька сходит на землю, опускается рядом на колени.
Тыльной стороной руки она медленно отводит свои локоны за спину.
— Я… — шепчет Женя, часто дыша, чувствуя себя словно в бреду. — Я напишу твой портрет…
Талькина рука, отводящая волосы, останавливается.
— Зачем?
— Не знаю…
Горячий туман схлынул, и Женя с ужасом подумал, что в это мгновение или мгновением раньше что-то было потеряно, потеряно навсегда.
Талькины глаза потемнели. Пряди волос снова соскользнули с плеч и повисли вдоль лица. Она закрыла лицо руками. Казалось, она готова была разрыдаться.
Женя привстал, тронул ее запястья:
— Я…
В кустах послышался треск сучьев. Талька резко повернулась на треск, упала в траву, увлекая за собой Женю. В кустах раздавались тяжелые шаги. Так мог ступать только Хлебников. И точно — это был он, широкоплечий бородач, в брезентовой куртке-штормовке, с ящиком под мышкой.
Хлебников огляделся, выбирая себе место.
— Это художник Хлебников, я тебе о нем рассказывал.
— Молчи, ради бога, молчи! — шептала Талька, прячась за Женю и настороженно наблюдая за Хлебниковым. — Я не хочу, чтоб он видел нас! Я знаю, он сейчас уйдет, и мы снова останемся одни…
Хлебников укрепил штатив, раскрыл этюдник, сел на перевернутый ящик. Он уже заметил Тальку с Женей и бросал в их сторону быстрые взгляды.
— Он увидел нас, — сказал Женя, приподнимаясь.
Галька тоже привстала. — Пойдем к нему, я вас познакомлю.
— Глупенький! Зачем? — жалась Талька к Жене, все еще прячась за него. — Давай убежим отсюда… Переплывем речку и спрячемся там в копне… Давай, а?
