Портрет мужчины в красном - [79]

Робер де Монтескью в своих мемуарах рассказывает, как в салоне некой баронессы познакомился с человеком, который впоследствии стал именитым профессором. Дружба их продлилась тридцать лет, и профессор наблюдал – как издалека, так и вблизи – за состоянием здоровья графа. «Я нередко ужинал в гостях у профессора еще при жизни его очаровательный жены, которую он так любил и впоследствии так горько оплакивал, невзирая на свои многочисленные похождения, подчас приобретавшие скандальную известность». Далее Монтескью рассуждает об этом кажущемся эмоциональном противоречии:

Мнение о том, что мужской адюльтер полностью исключает супружескую любовь, является – не побоюсь сказать в открытую – большим заблуждением; это две отдельные, но не взаимоисключающие области; мужчина не просит и не принимает от жены того, чего ожидает, требует или просит от любовницы: следовательно, в его жизни находится место для обеих, и если он не отказывается ни от одной, ни от другой, это еще не дает нам оснований ставить под сомнение его искренность.

Вот так-то: дома – миссионерский секс для продолжения рода, а вне дома – совсем другой (и подчас дорогой) секс: куда более горячий, низменный, волнующий. Это иллюстрация патриархальных взглядов: и волки сыты, и овцы целы. Графа де Монтескью мы вряд ли сочтем непревзойденным знатоком традиционных брачных уз. Но в то же время нам придется допустить, что давно почивший в бозе аноним-профессор действительно любил свою жену и скорбел о ее кончине, поскольку отрицанием этого факта мы только упростим ситуацию с целью осуждения участников.

И как в таком случае охарактеризовать отношения Самюэля и Терезы Поцци? Нам не дано узнать, что происходило у них под одеялом в первые недели, месяцы и пару лет брака, когда они еще были счастливы. Нам даже не дано узнать, там ли мы ищем ответ на вопрос: что пошло не так? Когда они, прожив вместе не один десяток лет, срывались на крик в присутствии слуг и детей, случалось ли это отчасти – или только – из-за секса? Ведь есть и другой непреодолимый барьер – деньги; а еще религия; а также теща, о которой уже все забыли. Не пригвоздить ли нам Поцци к позорному столбу по излюбленному британцами обвинению в двуличии? Но ведь он, похоже, был (достаточно) откровенен в своих мотивах и (достаточно) осмотрителен в поступках; но это не тянет на двуличие.

• Мы не можем назвать всех, с кем его связывали близкие отношения. Не вызывают сомнений Сара Бернар и Эмма Фишофф. Другие имена: мадам Штраус (вдова Бизе), Жюдит Готье (дочь Теофиля), актрисы Режан и Эва Лавальер, Жанна Жакмен… Насколько интересны были они ему в постели? На данном этапе нам не удастся вскрыть специфику их отношений. Можно добавить или выдумать еще пару десятков имен, пару сотен, тысячу три…[115] но разве это сообщит нам нечто новое?

• Да мало ли есть вещей, которые нам не дано узнать, например: что предпочел бы Поцци – видеть своего сына кем угодно, хоть безбожником, но лишь бы не католиком?

• Или: была ли возможность сохранить жизнь Гастону Кальметту за счет немедленного хирургического вмешательства?

• Или: что именно подтолкнуло Терезу в 1909 году к требованию раздельного проживания, причем по решению суда?

• Или: если бы Фашода не запечатлелась как миг национального позора в сознании малолетнего Шарля де Голля, то удалось бы Британии намного раньше быть принятой в европейский проект, утвердиться в нем и доказать свою лояльность, а в 2016-м проголосовать против выхода?

На все эти вопросы могла бы, конечно, ответить беллетристика.

С началом войны Тереза Поцци уезжает из Парижа, взяв с собой мать, внука Клода и семерых или восьмерых слуг. Катрин остается в квартире одна – при ней только камердинер Эдуар и сиамский кот. Но мешают ей жить не только немцы. «Колетт воспылала ко мне нежными чувствами, что вызывает раздражение, – пишет Катрин в дневнике, когда неприятель уже бомбит Льеж, а над Парижем плывут цеппелины. – Ее муж не дает мне прохода. Никогда еще эти тройственные игры, к которым безуспешно пыталась приохотить меня Джорджи [Рауль-Дюваль], не привлекали меня менее, чем сейчас. Однако я держусь уклончиво и дружелюбно».

Уклончиво: не уверуй она, что женщина – это «изначальная масса возможностей, которая ждет ваятеля-мужчину», ей, вероятно, удалось бы обрести счастье с женщиной. В лесбийских компаниях она всегда чувствовала себя непринужденно. Вот в 1920 году она слушает музыку «с десятью благороднейшими лесби нового времени», в числе которых – «старая [княгиня де] Полиньяк и Клермон Бум-Бум» (прозвище Элизабет де Клермон-Тоннерр). По такому случаю она надела «изысканное» платье от Калло и «снова стала прехорошенькой – какое поразительное открытие». А ведь и глаз вроде не замылился, и мозги не размягчились… Ее последняя дневниковая запись, посвященная Полиньяк, сделана в 1927 году: «Княгиня – вылитая американка, она похожа на солдата, который мечтает стать метрдотелем».

С августа 1914 года Поцци приводит свою дочь в больницу имени Брока, чтобы дать ей базовые медицинские навыки. «Я накапливаю общие хирургические знания, как другие накапливают запасы провизии». Светские дамы, которые бок о бок с Катрин изображают сестер милосердия, вызывают у нее отвращение своими фривольными манерами. Она впервые в жизни присутствует при лапаротомии, которая заканчивается полной гистерэктомией после обнаружения раково-перерожденной фибромы. «Я храбрилась, но сейчас от зрелища человеческого тела меня переполняет ужас. Ужас при виде плоти, которой приходится столько терпеть, ужас при виде этого инструмента любви, внутри которого бурлит гнилостное разложение». Если те светские дамы были слишком фривольны, чтобы сделаться хорошими сестрами милосердия, то Катрин была слишком возвышенна и слишком чувствительна во вред себе самой, да и своим пациентам. Через несколько дней отец, не спросив, записал ее сестрой милосердия в Валь-де-Грас. «Достанет ли мне сил? Больница уже меня изматывает. Приходя домой, я падаю лицом в подушку; поспать удается не более пары часов. Я исхудала, побледнела и подурнела – макаронина с большими глазами». Через пять дней она уехала в Ла-Гроле.