Портрет матери - [5]

Бабушки дома еще не было. Наверно, она осталась ночевать у знакомой старушки, чтобы не идти поздно через весь город. Не зажигая света, я стала торопливо раздеваться. Багровое, в черных тучах небо стояло не­подвижно в окне. Было очень тихо. Завернувшись с го­ловой в одеяло, я крепко зажмурила глаза.

Первый раз проснулась от какого-то звука. В по­тускневшем, но все еще красноватом свете заката в на­шей маленькой комнате проступали две тени. Я узнала голос соседки. Ей отвечал незнакомый мужской шепот.

В наступающей темноте они сидели на отцовской кровати, чужие, с чужим мне шепотом и молчанием. Кто этот второй? Может, водитель? Он выпрыгнул из ос­тановившегося танка на ночную улицу, ему надо пере­дохнуть от бесконечной дороги. Вот соседка и позвала его в дом и теперь радуется, что не одна в такую ночь. За стеной включили громко радио.

Мы сидели с тобой

У уснувшей реки...

Слишком красивые слова, они ненужные, лишние, по­тому что ни к чему не подходят ни здесь, в доме, ни там, за окном. Голос томится и падает, падает в тоскли­вой духоте:

И тебе я тогда

Ничего не сказал...

Я боялась снова уснуть, чтобы не пропустить, когда соседка будет уходить. С этим чувством ожидания тре­вожной перемены незаметно забылась.

Не знаю, сколько времени прошло, как вдруг слов­но кто-то толкнул: вставай. Было уже совсем темно. Быстро и низко неслись рваные тучи, подсвеченные лу­ной. В комнате, кроме меня, никого не было.

Похолодев от внезапного страха, я опустила ноги на пол и побежала к двери. Она не открывалась. Потянула ее изо всех сил — дверь была закрыта на ключ снару­жи. В одно мгновение вся копившаяся с утра по капле тревога слилась и ударила в сердце. С криком летели черные совы. Грохотали железные гусеницы. Пустая тарелка в бабушкиной руке казалась мертвой. И вода, мутная, холодная, — откуда она? — перекатывалась через запрокинутое безжизненное лицо отца. Я увиде­ла его перед собой отчетливо и ясно.

Прошедший день ожил и переполнил собой малень­кую комнату с пустыми кроватями и голым сундуком. Я была заперта. Мне нечем стало отбиваться. Война ни­как не уходила, она не кончалась!.. Всем своим отчая­нием ударилась я о закрытую дверь и закричала о спа­сении. Но звука не получилось. Дверь отталкивала и отталкивала меня назад, к окну.

Не знаю, когда и кто открыл комнату. Помню толь­ко осторожные руки отца, они гладили и укачивали ме­ня, словно маленькую. Папа приехал этой ночью. И мы до рассвета ходили с ним — он, припадая на больную ногу, я — у него на руках. Пять шагов от двери к окну — пять шагов обратно. И вместе смотрели, как медленно светлело окно и уходили на край неба, ста­новясь все выше и тоньше, ночные облака.

ПИСЬМО

Почтальону некогда стоять за дверью — стукнет разок и сразу открывает.

Соседка просто спрашивает, когда ей надо: «Можно к вам?»

Я жду осторожного, негромкого стука. Он должен смолкать в ожидании ответа: «Входите, открыто». За дверью будет женщина в запыленной одежде, с до­рожным узелком в руке. Ей ничего не надо говорить. Я сама скажу:

—      Мама.

Столько лет — уже целых семь — это слово живет во мне молча. Когда надо сказать подружке: «Тебя зо­вет мама», — я тут же нахожу иносказание:

—      Тебя дома ждут. Кто, кто, как будто сама не знаешь.

Невозможно произносить по всяким пустякам слово, которое обжигает губы.

Сильнее всего ожидание в начале дня. Еще ничего не произошло. Проси! — утро все обещает исполнить. Днем приходит сомнение: а может, не сегодня? К ве­черу лучше не оставаться одной: ее все нет.

Как только мы поверили, что война в самом деле окончилась, все быстрей и все дальше стали уходить от нас те, кто остался там, позади, в сорок первом, сорок третьем...

Тогда и раздался в первый раз этот сердобольный голос:

— И что бы вашей матери переждать потихонечку, как другие делали? Сейчас растила бы детей да жизни радовалась. И без нее бы победили, и без нее как-ни­будь управились. Где она? Оставила вас сиротами на свете...

У большой плиты на общей кухне много женщин. Они молча следят за своими кастрюлями, но всегда за­мечают мой чугунок с краю и передвигают его побли­же к середине, куда мне не дотянуться.

Говорит Сазониха — краснолицая, распаренная, с неприбранными волосами. Когда ни придешь, она жарит оладьи. Плюх, плюх — тесто шлепается в кипящее мас­ло, белые круги, один к одному, усаживаются по всей сковородке и уже готово: розовеют, приподнимают­ся — можно переворачивать.

Сазониха не только с тестом — с чем хочешь управ­ляется так же ловко. О чем ни заговорят — она все зна­ет лучше других. Как живут в каждой комнате. Почем будут осенью яблоки на рынке. И когда надо занимать с ночи очередь в магазин. У нее всегда есть подсолнеч­ное масло и мука.

Остальные редко вставляют словечко, может, поэто­му мне сейчас кажется, что они с ней заодно. Хоть бы кто-нибудь перебил масленый голос. Он так и плывет по кухне и дальше в коридор:

— Посмотрите на Слабодкину: и детей от войны увезла, и сберкнижку с облигациями сохранила... Не растерялась женщина, не полезла в пекло. Хай дру­гие лезут, кому надо, а?

Белые оладьи поднимаются, толстеют на глазах. Я ненавижу красное от сытного пара лицо. В глазах на­чинает щипать.