Портрет матери - [2]

КОНЕЦ ВОЙНЫ

О Победе мы услышали ночью. Наверно, сна­чала об этом сказали по радио. А потом сразу стало так, как будто никто не спал и все люди, сколько их было в городе, а может, и на земле, только и ждали, чтобы одновременно закричать это слово.

И тогда кончилось одно время и началось другое.

Захлопали двери, затопали ноги — все побежали из своих домов, из сарайчиков и из землянок на улицы. И дети, которым строго-настрого запрещалось выходить в темноте за дверь, тоже побежали вместе со всеми.

Я держала за руку младшего брата, а он изо всех сил тащил меня от дома.

Стояла над городом то ли светлая ночь, то ли тем­ное утро, и с неба по одной, по две опускались зеленые и красные ракеты. Где-то совсем близко стреляли и кри­чали «ура!». Военные салютовали из своего оружия.

Новое время проступало, как утренняя роса на тра­ве. Никто не заметил, когда и как оно успело изменить нас.

Стреляют, а голова не втягивается в плечи и ноги не несут к ближайшей щели с земляными ступенями вниз.

Толчея как в очереди, но не надо изо всех сил за­поминать, кто перед тобой, кто за тобой, и нет обычного беспокойства: «А вдруг на всех не хватит?..»

Бежишь, проталкиваешься, но от этого только весело, ведь сегодня не отстанешь, не потеряешься.

Мы торопились, точно на поезд. Он уже подошел и дожидается нас где-то здесь, таинственно поблескивая новенькими вагонами. Поезд без билетов и без контро­леров, вот сейчас объявят посадку... Мы навсегда уедем из войны.

Спроси меня тогда:

— Девочка, что будет завтра? Я бы ответила без колебания:

— Довоенная жизнь.

— Как же она вернется?

— Вернется мама.

Жизнь без войны могла означать только одно: сно­па быть с мамой. Жить в двух маленьких комнатах, пол­ных книг, через коридор с соседом, игравшим на флей­те, и с соседкой, вязавшей крючком скатерти. Вечером Мама будет писать под зеленой лампой, а папа — при­ходить с работы к ужину в том своем кожаном коман­дирском пальто, в котором он вернулся с последних Предвоенных учений. «А что поделывают самые дружные ребята?» — будет он весело спрашивать с порога. И мы с братом, срываясь навстречу, будем радостно и торопливо, стараясь перекричать друг друга, выво­дить! «Три танкиста, три веселых друга...»

Конечно, теперь мы знаем много новых песен. Песня может быть и другой. Но все остальное должно остаться прежним. Звонки трамваев и веселый гомон улицы. Карусели по выходным в парке Челюскинцев. И мороженое у каждого кинотеатра. А в первомайский праздник – молодой народ в белых полотняных костюмах на Советской улице. Мимо нашего дома идут оркестры, это отдается во всех уголках двора, и плывет над демонстрацией серебристый дирижабль.

Ничего другого я не хотела, не могла представить.

… Утром взошло солнце и закричали воробьи. Яростное чириканье взлетело в наше голое окно без занавесок и разбудило меня. «Опять только пыль во дворе, только обгорелый кирпич, да камень вокруг и ни одной съедобной крошки», — вот о чем кричали маленькие сердитые птицы.

Первой поднялась со скрипучей койки у двери ба­бушка. Она пробралась мимо спящих на полу и встала на колени между столом и нашей с братом кроватью. Пока не проснулись остальные, она будет шептать, под­нимая лицо к окну, и тяжело кланяться. Голову в чер­ном платке приткнет у самой табуретки. А больше и нет на полу свободного места.

От стука бабушкиной головы по доскам пола я за­жмуриваюсь и не смею пошевелиться. «Спаси, госпо­ди, дитенка слабого, помилуй его, твою травиночку...»— чуть слышно шелестят выцветшие губы, наводя на меня жуть. Странные слова, ничего похожего от бабушки днем не услышишь. И откуда эта униженная покорность суровой деревенской старухи? Даже нам, детям, она ни­чего не разрешает просить у чужих. Нет соли — будем есть без соли, но занимать не пойдем.

Пока все спят, бабушка другая и кажется мне незна­комой.

Я догадывалась, что она просит своего бога за вто­рого сына. Любимец всей семьи, он ушел после деся­того класса в военное училище и пропал на фронте без вести. Мы видели его только на маленькой поблекшей карточке. Бабушка иногда достает ее из сундука, гладит бумагу непривычными к нежности негнущимися! пальцами.

Утренние минуты идут все быстрее. Вот уже солнце передвинулось в верхний угол окна. Бабушка упирается руками в пол, охнув, выпрямляется и берет со стола пустой чугунок. Пойдет на общую кухню картошку ва­рить, узнавать новости.

Бесшумно встает отец. Он сидит на краю кровати в неловкой позе. Перегнувшись назад, надевает ботинок на раненую ногу. На это мне тоже смотреть нельзя.

У папы сейчас такое лицо, как будто он спорит со все­ми и сердится. Он ни за что не согласится, чтобы ему помогали.

Потом он аккуратно разглаживает серое, как его ши­нель, одеяло. Тут я толкаю брата, и мы вскакиваем: папа уходит! Прощаться, даже до вечера, мы оба очень не любим. Отец видит это, но никогда не утешает. «Раз надо — значит, надо», — учит он нас своим молчанием. Уже от двери спрашивает:

— Кто сегодня идет со мной в столовую? К четырем быть дома.

Вот и все прощание.

На работе папе выдают желтые бумажные квадратики вроде карточек. Каждый день, кроме выходного, мы открываем один квадратик и идем обедать на первом этаже нашего дома. Отец берет нас с братом по очереди, и официантка разливает на две тарелки порцию супа с тушенкой.