Портрет матери - [3]

Надо только приходить в самом конце обеда: детей сюда никто не водит, это служебная столовая.

А из коридора уже несутся дневные громкие голоса и топот. Алик из двадцатой комнаты бегал занимать очередь в умывальник. Мы ждем не дождемся, пока наша тетя оденется и уберет с пола свое пальто, заменяющее матрас и одеяло. Но тетя как нарочно смотрит куда-то далеко-далеко, сквозь потолок и ничего не слышит. Глаза у нее, кажется, совсем не строгие.

Но они мгновенно настораживаются и холодеют, как только брат добирается на цыпочках до самой двери и берется за ручку.

—Учтите, - говорит тетя обиженным голосом, - у меня весь день уроки в школе. Не смейте заходить далеко в развалины. Потом вас ищите… Вчера на Ленинской опять один подорвался.

Все кругом так же, как день назад, и неделю, и месяц. И все же совсем другое дело, когда знаешь: это кончается, приходит, скоро совсем пройдет.

...Летом через наш город начали возвращаться из Германии танки. Они шли со стороны Западного моста. Над развалинами катились лязг и грохот. Среди дня поднялись из своих укрытий и заметались ночные пти­цы. Как были, босиком, мы выбежали со двора. Может, это военный парад? Или сегодня пришел самый послед­ний конец войны?..

Танки ползли вверх по нашей улице и, перевалив подъем, один за одним исчезли. Следом шли новые, и, сколько было видно влево и вправо, катился волнами тяжелый металл.

Нас подхватило и понесло вдоль тротуаров. Каждой машине надо помахать и покричать, проводить до пере­крестка. А потом вернуться, чтобы встретить новую.

Они все шли и шли. Мы устали кричать и только тог­да заметили, что танки совсем не парадные. Они почер­невшие и запыленные, как стены сожженных домов на нашей улице. Гусеницы тяжело перекатывались по бу­лыжнику, и где-то в горле и груди у меня тоже сталки­вались и катались гулкие жернова.

Зеленые липы стали казаться выцветшими, и солнеч­ный свет резко разделил все вокруг, как в кинохронике, на черное и белое. Черное железо — белое небо, чер­ный бурьян на черных кирпичах — и белые-белые лица людей.

Дети стояли вместе со взрослыми и молча вгляды­вались в открытые люки: не появится ли танкист?

Спросить — ничего не спросишь, собственного голо­са не слышно. Но пусть появится человек над этой сталью, пусть посмотрит на нас!

Он появлялся, и мы видели обычное усталое лицо. Такое бывает у папы, когда он возвращается с работы очень поздно. Я не удивилась такому сходству. Все взрослые теперь похожи — они разучились улыбаться. Я давно рассмотрела: за войну у отца так затвердели складки на щеках, что улыбка никак не получается.

Потом все разошлись, а танки грохотали весь день и весь вечер, и по пустому городу неслось железное эхо.

На обед в тот день бабушка дала лишь тарелку си­него супа. Несколько перловинок и голубоватая водич­ка без всякого осадка.

—      Уж я кипятила, кипятила, два раза плитка перего­рала, да откуда навару взяться с десяти-то крупочек, горевала бабушка. — На кухне Сазониха сказывает: за­суха идет. Будто земля на полях горячим песком сып­лется, все зернышки в ней спекаются. Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие...

Она говорит сама для себя. Голова в черном платке опущена, глаза смотрят не на то, что есть здесь, в ком­нате, кивнул на все неизбежные несчастья, которые были и еще будут. Опрокинутый чугунок стоит перед ней без всякого дела. Картошки у нас давно нет.

Может, папа привезет из командировки? Прошлый раз, еще снег был, он купил в деревне полмешка...

А у брата в лагере сейчас обед. На первое, навер­ное, борщ...

— Чтой-то отец не едет, — прерывает мои мысли ба­бушка.

— Он говорил, когда сев закончится. Значит, еще не закончился.

Где-то за железными дорогами и лесами, у самой западной границы, папа идет по полю, опираясь на свою палочку. Стараюсь не думать, что там, вокруг этого поля...

Мы с бабушкой вместе молчим о страшном. Там, ку­да папа уехал, еще скрываются по лесам бандиты. Иног­да они выходят к деревням. Недавно из командировки не вернулся папин товарищ.

Нельзя, не хочу, запрещаю себе думать об этом! Папа завтра приедет, мы с ним сядем на серое одеяло, обнимемся, и я спою ему «Темную ночь», любимую детдомовскую песню.

А картошки пусть не привозит, проживем и без кар­тошки, мысленно уговариваю и стараюсь я задобрить кого-то. И, наклоняясь над отцовской постелью, вдыхаю слабый запах знакомого одеколона и солдатской опрят­ности.

В нашем большом четырехэтажном доме тихо. Поч­ти все ребята уехали в лагерь. Тетю тоже послали ку­да-то от школы. Второй смены вместе со мной дожи­даются белобрысый пятиклассник Алик и маленькая Света с первого этажа. Вон они, уже вышли и стоят у столовской трубы. Это любимое наше место во дворе. Черная железная труба поднимается по стене прямо из окна кухни, мы с утра догадываемся по запахам, что готовится на обед.

—      Я сейчас! — кричу им из окна.

Только отдам ключ соседке. Бабушка ушла в цер­ковь. Когда вернется, не сказала.

—      В сад? — качнул головой Алик.

А как быть со Светой? Ай, ничего, сама она все рав­но туда не доберется и, значит, никого не приведет в наше место. Возьмем с собой Свету.

Рядом с въездом во двор, там, где останавливаются продуктовые машины, есть полузасыпанная подвальная арка. Она ведет в развалины больницы. Мы ныряем в подвал и осторожно ступаем с камня на камень.