Портрет матери - [7]

Нет, одно лицо не такое. Оно требует какого-то от­вета, не отпускает.

Много раз подтверждалось потом то, что впервые я заметила на нашей довоенной фотографии. В лицах ушедших есть особая пристальность взгляда, безмолвный знак, словно они прощаются навеки.

Через два десятка лет я попала во дворец прусских королей в Потсдаме и увидела на стене список. Разные народы мира занимали в этом списке места не по раз­меру территории и не по количеству выпускаемых машин. А только в зависимости от величины жертв, поне­сенных на войне. Белоруссия была в самом верху, она потеряла в борьбе с фашизмом каждого четвертого.

Я не знала этого, когда мы втроем смотрели на нас четверых на семейной фотографии. Но статистика истории уже входила в наш дом своей жестокой обыкновен­ностью. Каждый четвертый из нас не вернулся с войны.

Письмо было из Смолевичей. Его писала совершен­но незнакомая нам Анна Федоровна.

Сначала шел лист в линейку, сбоку на нем была по­метка редакции: входной № 255.

«Посылаю вам письмо, я написала в нем все, что зна­ла о женщине, которая — я считаю — стоит того, что­бы о ней помнили. Место работы ее до Отечественной войны — Минск, политехнический институт. Преподавала она историю партии.

Прилагаю ее семейную фотокарточку. Прошу восста­новить фамилию и, если будет возможно, передать фото».

Дальше несколько страниц в клеточку, тем же по­черком.

«1941 год. Начало июля. Мы шли по старому Бори­совскому шоссе из Смолевичей в Минск. Попутчица моя назвала себя Марией, учительницей минской школы.

По шоссе еще катился поток беженцев. Шли дети, старики, шли женщины, выбившиеся из сил, тащили де­тей и небольшие свои пожитки. По обочинам валялись изуродованные машины, какие-то ящики. А по магист­рали Минск — Москва скрежетала немецкая техника. Казалось, вся наша жизнь была растоптана, как те по­ломанные ящики у дороги.

Моя спутница рассказала о себе, что муж ее уехал о командировку в Западную Белоруссию, где его заста­ла война. Дочь уехала с детсадом на дачу, и о ней нет никаких вестей. Сама Мария после бомбежки и пожара осталась без крова с четырехлетним сынишкой.

Соседка по квартире Катя предложила идти к ее род­ным в Смолевичи. Мария воспользовалась этим предло­жением, чтобы приютить сына, а самой заняться розыс­ками дочери. Вот уже второй раз идет она в Минск, ищет знакомых, спрашивает каждого о детях из дет­сада, но все тщетно.

После того раза Мария ходила в Минск еще не раз и не два. Она наладила связи и начала приносить в Смо­левичи сводку Совинформбюро. Рабочие бывшего совхо­за имени Ленина (совхоз тогда сразу переделали в немхоз) в эти самые тяжелые первые дни узнали от Ма­рии, что Красная Армия не сломлена, что против фа­шистов поднялся весь народ и борьба не окончена, а только начинается. Немцы не будут у нас хозяевами.

Как много значили тогда эти слова! Я и сейчас слы­шу ее спокойный, уверенный голос. Как будто сама Со­ветская власть ободряла нас. Мы поняли, что Мария — коммунистка.

Катя и ее родные были поволжскими немцами и ока­зались предателями. От их гостеприимства Мария отказались, и в тот же день управляющий немхоза пан Кизнер отстранил ее от работ и распорядился арестовать. Ее нашли и тогда забрали четырехлетнего сына Марии заложником.

В тот же день по доносу поволжскх немцев схватили и замучили троих рабочих.

Мария ушла от палачей. Остался у нас лишь узелок с вещами.

Пан Кизнер объявил, что учительницу Марию поймали и расстреляли. Но рабочие этому не поверили.

Мы часто вспоминаем и верим, что она жива, что она бессмертна. Она в первые дни немецкой оккупации показала, что делать, как начинать борьбу. Она и партия для нас были одно. Я не умею выразить это словами, но, думаю, меня поймут».

Это была первая весть о маме после войны.

Больше мы никогда не читали это письмо вместе. Папа спрятал его в толстый том Некрасова, где лежали самые ценные документы – запросы о нас и маме в разные концы страны, справки из эвакогоспиталей, школьные табеля и партизанские рисунки брата.

Надо было самой додумывать оглушительные новости.

Значит, мама «наладила связи», стала связной? Брат был заложником. А наша соседка катя, с которой мы дружно жили до войны в одной квартире, оказалась предательницей?..

Сквозь ранящую колючесть моих догадок просвечивало светлое: мама стояла за хорошее, она не сдалась – она права.

ПЕРВЫЕ СВИДЕТЕЛИ

Когда я начала ходить в минскую школу, долго не могла привыкнуть к высоким этажам, широким каменным лестницам. После переполненной крохотной школы в эвакуации это был настоящий дворец! Первое большое здание, восстановленное в нашем районе.

Утром мимо развалин бежишь к школьной двери, и она впускает в вестибюль с колоннами, где так светло и выложенный яркой плиткой пол сверкает чистотой. Сам воздух, все звуки здесь особенные, ласковые, какие бывают под большими деревьями в летний день.

Смотрю на нашу учительницу, маленькую, седую, в поштопанной кофте. На старую уборщицу. Нет, даже у директора Софьи Ивановны такое же бледное, как у всех, лицо, обыкновенные усталые руки. Мне кажется, что должен быть кто-то другой, сказочно сильный, кто невидимо заботится о нас.