Портрет и вокруг - [17]

Не помню, в какой момент я вдруг почувствовал просчет и промах, — ясность приходит своими путями.

Во-первых. Старохатов как-никак выбросил у него из сценария две с половиной сцены. И даже идиоту ясно, что это тоже доля в работе. Малая или большая — это сейчас не вопрос, это ведь неважно. И во-вторых. Представь себе, что после отсечения двух с половиной сцен (кстати, у хорошего скульптора только и дел, что отсекать из глыбы лишнее), — представь на минуту, что происходит такой разговор. «Я вам очень благодарен, Павел Леонидович». — «Ну что ты, Коля! Пустяки». — «Нет-нет. Не пустяки… Павел Леонидович, прошу вас, хочу, чтобы вы стали моим соавтором». — «Серьезно?» — «Да». — «Ладно. Если ты, Коля, очень хочешь, я не откажусь и готов поработать с тобой над фильмом».

Оттенок их разговора мог быть именно таким. Или схожим. А теперь, разумеется, уже подзабылось, очень ли хотел этого соавторства Коля или не очень. То есть сам Коля подзабыл это. За давностью. И за широкой спиной нынешних собственных успехов. Такое нередко.

* * *

Дождавшись дня его возвращения, я позвонил, жена Коли Оконникова громко («голосисто») выкрикнула его имя, и Коля явился в эфир.

— Ну? — спросил я. — Привез семье антоновку?

— Привез.

— Но, Коля, — валял я дурака, — ведь нужно ее так хорошо пристроить, чтобы сохранилась до января.

— Пристроим на балконе. — Он по телефону басил. На мое предложение увидеться он ответил самым деловым голосом. Дом кино? Да, это подходит. Потому что как раз сегодня он будет в Доме кино. Да, встреча с художником картины. Да, ты будешь третьим. Нет, конечно, не помешаешь.

Я был вторым. Никакого художника не было.

— Для моей жены, — объяснял Коля, когда мы отвоевали себе столик и уже усаживались, — должна существовать некая важная причина. Если уж уходишь из дому, то по делу.

— Ревнует?

— Вовсе нет. Просто ей льстит. Позвонит кто-нибудь, она скажет — у Коли сегодня важная встреча. Да, деловая. С художником картины.

— И поэтому ты сочиняешь?

— Именно.

— Но когда ты вернешься, тебе придется ей что-то о художнике рассказывать — или она не интересуется?

— Интересуется. Но я полагаюсь на экспромт. Это даже полезно. Развивает фантазию.

Коля Оконников в Доме кино (а мы пришли в новый Дом кино, сверкающий и людный, с шумом и гвалтом) был совсем не Коля Оконников на сеновале своих родичей. Он чеканил фразы, громко смеялся, много пил. Мы пили пиво. Я пил плохо, потому что не пилось (было прохладно) и потому что отвык за лето от того блаженного состояния, когда ты не то споришь, не то пророчествуешь — и с каждой опустошаемой бутылкой и приконченной сигаретой некая голубая даль будто бы проясняется.

Я в основном слушал, и было это совсем не скучно, потому что Коля отменный говорун. Тем более что столики с пивом, кружева официанток, бедовый оркестрик и подсаживающиеся к нам личности, чтобы чокнуться во славу кино и самих себя, — все это после ночлегов на сеновале было и ему и мне как бы вновь, как бы впервые, на свежачка. А личности к нам подсаживались то и дело. Разные. С дальних столиков и с ближних. Подсаживались и уходили, а Коля рассказывал мне о пластичности в кино.

Подсевшая личность вдруг, ни с того ни с сего, спрашивала:

— Почему ты мне не веришь?

— Я верю каждому твоему слову, — чеканил Коля, — но будь добр, помолчи, ты же в пластичности ничего не понимаешь. — И Коля протягивал готовой взбунтоваться личности полнехонький стакан пива: — Пей, пей! — И улыбался. — Только не облейся. Сдуй пенку.

Я уже взял свое — тот их диалог о Старохатове был теперь ясен и очищен, как бывает очищен диалог в метро, когда шумно и гулко и когда люди берегут слова. «Я вам очень благодарен, Павел Леонидович». — «Пустяки, Коля». — «Это не пустяки». — «Перестань, Коля. Зажги-ка мне лучше спичку». И вот Коля чиркнул спичкой. Старохатов не курил, но, видно, захотел побаловаться. Спичка погасла, Коля тряхнул коробком и выудил вторую. «И пожалуйста, не спорьте, Павел Леонидович, я в долгу». — «А я и не спорю, Коля. Мы будем соавторами». — «Мы?.. Как?.. Почему?.. Ах, да… Ну конечно, ну, разумеется. Я, собственно, сам собирался вам предложить…» — и бедный автор заткнулся. И тут они оба начали, как сказал Коля, глотать. Глотать слюну запоздалого волненья. То есть когда само волненье уже позади, когда критический миг проскочили. Сначала нервно сглотнул Коля. Затем медленно и величаво перекатил свое адамово яблоко Граф.

Выяснил я это у Коли без труда. И сразу же. Чуть ли не на самых первых минутах встречи, будто я сам с собой на сегодня договорился не мешкать и не медлить. Так и получилось, я не мешкал и не медлил.

— Коля… Не дает мне покоя ваше совместное творчество.

— Со Старохатовым?

— Да. Какими-то словами вы сумели все же сговориться. Как это выглядело?.. Кто первый попробовал лед?

— Сейчас, — сказал Коля. Он устраивал кусок ветчины на хлеб. — Сейчас я тебе все выложу. Как на ладошке.

* * *

Теперь я спокойно сидел и слушал о пластическом изображении в киноискусстве. Цедил пиво и слушал. Возможно, он обобрал не только Колю. Возможно, что золотоносную жилку по имени Старохатов можно было бы покопать еще, поковырять и разработать, но с меня хватило. Я не добытчик. Не этим живу. И если уж играть в сравнения, я лишь побродил денек-другой по тайге, по забытым промыслам, чтоб ковырнуть самородок. Один. Ковырнуть и уйти, что я и сделал. Потому что теперь не оставалось сомнений, навязал Старохатов соавторство или нет: навязал.