Портрет и вокруг - [16]

Коля даже фыркнул:

— Ты это серьезно?

— А что?

— А то, что этот драматург от бога в нашем сценарии не написал ни одного слова. Впрочем, нет — как раз одно-единственное слово. Свою фамилию. В правом верхнем углу — знаешь, где это пишется?

— Знаю.

— Вот там он и написал.

— Не может быть.

— Клянусь!..

История вкратце выглядела так: сценарий зарубили на худсовете, предложили восемнадцать поправок, и Коля их сделал. И опять зарубили — одиннадцать поправок, и Коля их тоже сделал. Затем восемь поправок. Затем пять поправок. Дорога вроде бы поворачивала к удаче, но затем вдруг опять двенадцать поправок, опять в гору… И вот в один из гнусных дней, когда Коля погибал со своим сценарием и когда колебался, вернуться ли в милую сердцу архитектуру или, может, поджечь «Мосфильм», — вдруг звонок. Старохатов. Здоровается. Спрашивает, как дела. И не тяп-ляп, а участливо спрашивает.

— А ты?

— Я все рассказал. Он все выслушал. Подумал. Посоображал… А потом говорит, ладно, приезжай в гости.

— И что?

— И все.

— Как это все?

— А так — у него в гостях все и свершилось. За один вечер. Это было великолепно. Гениально, если хочешь.

— То есть?

— Граф спрашивает: кто в худсовете объединения? Я говорю: тот, тот, тот, — всех перечислил. Граф вдруг становится похож на счетную машину — в глазах забегали нолики и единички, щелк-щелк — и готово! Машина сработала. Он мне заявляет: убери, Коля, эту сцену и эту. И еще половину этой. Итого — две с половиной сцены. И я убрал.

— И что?

— На худсовете прошло как по маслу. Я же тебе говорю — счетная машина. Он знает, кому и что нравится. Вкусы знает. Вот тебе и вся его драматургия.

Мы помолчали. Осторожно выкурили по сигарете — я стряхивал пепел в какую-то банку и слушал беспрерывные шорохи внизу сеновала.

— Что это там — мыши?

— Мыши.

* * *

Перед отъездом он сводил меня посмотреть развалины — бывшее имение князей таких-то. Там была сохранившаяся высокая стена старинной кладки. И тишина. И птички чирикали. Смотреть было не на что, колокольня по левому боку еще кое-как угадывалась, остальное — сплошные развалины. Но Коля захлебывался от восторга:

— Ты посмотри, какая это… какая… — У него перехватывало дыхание, не было слов, и он дергал меня за рукав, чтобы я наконец понял, какая это красота.

Я понял. Я даже что-то сказал. А ему было мало — он водил меня от стены к простенку, и в конце концов одна из этих старинных кладок едва меня не угробила. Раздался грохот. Эта штука обрушилась, как будто век за веком ждала женатого человека с ребенком и вот момент показался ей подходящим. Я успел отпрянуть, отскочить. Пыль осела. Я отряхивался. Коля продолжал рассказ о «красоте и пластичности» как ни в чем не бывало, и со стороны можно было бы подумать, что все в норме и что этот замшелый, старый дворец попросту вздохнул. (От усталости. Слишком долго стоял на земле.)

— …Посмотри-ка теперь на форму окна. Вон того, самого крайнего… Да, — сказал он, тоже вздохнул, — разваливается. Надо снимать быстрее.

— Как — снимать?

— Кинокамерой, конечно. Для кино. Для фильма!

И он (что же тут неясного?) посмотрел на меня с большим недоумением. А я на него. И именно тут стал ясней ясного Коля. Он этим жил. Он стал рассказывать о своем новом замысле — использовать в кино эти величественные руины. Сюжет Коля сочинил совсем простенький. Кажется, пионеры что-то искали. Или потеряли что-то, — словом, какие-то походы и костры, горны и барабаны. И пусть фильм будет детский, пусть даже совсем детский, важно другое: на экране можно будет подать зрителю эту симфонию в пластике — дать ощущение архитектурного ансамбля, передать эту колокольню, рванувшуюся в небо, а с ней дух зодчих и дух века. Ах, если бы в цвете!.. Коля захлебывался от восторга. Для Коли было совершенно ясно, что развалины он только для того и нашел, чтоб теперь они воплотились на цветном экране, и пустяки, если во время съемок они придушат двух-трех актрис и пьяненького помрежа. Главное — воплотиться на экране. Для потомков. Чтоб знали и видели. А точнее сказать, чтоб видели — и знали.

— Неужели тебе не ясно, что в сознании человека пластичность — это главное? — взахлеб говорил Коля.

Я не нашел что ответить, — главное или не главное, кто знает.

— Неужели тебе не ясно? — И он смотрел на меня, как на проспавшего все на свете.

А потом мы пошли к электричке.

* * *

Я прибыл домой, поужинал и тут же позвонил Вере.

— Здравствуй, — ответила она; голос был невеселый.

— Что же ты не спрашиваешь, как улов?

Она спросила. Чуть-чуть преодолела вялость:

— Как улов?

— Есть кое-что. Попалась рыбка.

— Ну?

— Расскажу, когда увидимся. А почему ты какая-то стукнутая?.. Можно подумать, что я ездил и старался не для тебя.

Поколебавшись, стоит ли мне сообщать, она решила, что стоит, и сообщила, что болен муж. Что у него был сильнейший невралгический приступ. И что он два часа кряду стонал. Я помнил, что с ее мужем бывает такое. И в какой-то мере понял ее вялость, если мне вообще было посильно Веру понять. Как ни говори, мы очень отдалились. Чужие… Разговорный запас иссяк.

— Ну, пока, — помолчав и как бы посочувствовав, сказал я.

— Пока, Игорь. Мы созвонимся после.