Портрет художника в юности - [51]

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

На каникулы я давно планировал поехать в строительный отряд: не только заработать на первую в жизни поездку к морю, но и сполна вкусить прославленных удовольствий летнего студенческого труда. Правда, в любом случае провести каникулы в праздности можно было только по предоставлении медицинской справки; легенда о радостной добровольной работе просвещенной молодежи на благо общества, таким образом, несколько обесценивалась. "Свобода - это осознанная необходимость, - утешался я, примеривая форму бойца стройотряда (тогдашнее время было щедро на безвкусные выражения) - холщовые защитные штаны и куртку, украшенную разнообразными шевронами. (На одном из них, который мама по моей просьбе пришила на самое видное место, над нагрудным карманом, изображалась реторта и астрологический знак Солнца.) Собственноручно отгладив новое одеяние, я долго стоял в прихожей перед зеркалом, поворачиваясь то так, то эдак под насмешливыми взглядами сестры, которая, как я полагал, попросту завидовала моему молодцеватому виду. Ты идиотка, Алена, сказал я, неужели ты не понимаешь, что по этой форме за версту можно узнать молодого столичного интеллигента? Но сестра, уже в те годы превосходившая меня житейской сообразительностью, только захихикала в ответ.

Ни в Сибирь, ни в Воркутинскую область, где платили действительно порядочные деньги, меня не взяли, сочтя слишком хилым. Наш отряд ехал недалеко, в Смоленскую область, и был отчасти укомплектован гуманитариями - которые, подобно мне, не сумели или опоздали записаться в более приличное место. Поэтому, вероятно, настроение в вагоне было не то что минорным, но все же не таким залихватским, как в отрядах почище, куда студенты старших курсов ездили из года в год. Кое-кто из гуманитариев даже неблагодарно вздыхал, кое-кто помалкивал, уставясь в вечереющий, подернутый стелящимся туманом пейзаж, проносившийся за немытыми стеклами вагона. Вскоре, впрочем, раздались первые аккорды гитары - и народ потянулся в открытое купе, где бряцал по струнам Володя Зеленов. Я не удивился: владея лирой даже на самом среднем уровне, нетрудно извлекать из любимого инструмента русских цыган и студентов те несколько простых аккордов, под звуки которых выросло целое поколение шестидесятых и семидесятых годов. Сам я на этот соблазн до сих пор не поддался, но иной раз с сентиментальным удовольствием слушаю песенки тех лет, воскрешая в памяти серьезные, воодушевленные голоса своих тогдашних сверстников, а иной раз - и огоньки за окном вагона, провисшие линии электропередачи на деревянных столбах, запоздалых, забрызганных грязью велосипедистов у шлагбаума, безропотно ожидающих, когда же, наконец, пронесется мимо столичный поезд. Володя с хором бойцов стройотряда распевал про туманы, про запах тайги, про тяжелую судьбу американского солдата. Вдоволь наслушавшись и даже не без трогательного воодушевления подпевая поначалу, я наконец вышел в тамбур и прислонился лбом к ледяному окну, точь-в-точь, как герои посредственных романов в минуты усталости или душевного смятения. Но я думал не о посредственных романах: Володя Зеленов перешел на гитарное переложение октаметров Ксенофонта Степного, кем-то неумело переведенных на русский язык, и я вспоминал, как далеко за полночь сидел на коммунальной кухне с карманным фонариком и греческо-русским словарем, разбирая записи в тетрадке дяди Глеба - не той, рыжей, которая осталась у меня до сих пор, а серьезной, переплетенной в настоящую кожу пухлой тетрадке, в которую эллоны переписывались набело - в той самой, которую подарил он бабушке в свой последний приезд в Оренбург.

Так отгонял я свои наваждения, покуда в тамбур не вышли двое студентов-экзотериков; один из них достал "Стюардессу", другой - порядком помятую пачку "Беломора" (что могло выдавать или сугубую бедность, или известную степень пижонства) и воспроизвел обряд, принятый у курящих папиросы: дунул в картонный мундштук, слегка стукнул им по раскрытой ладони, затем слегка смял его, уплощая, затем смял еще раз в перпендикулярном направлении и только потом закурил. Хозяин "Беломора" был не то что толст, но весьма основателен; круглое его лицо обрамлялось густою неухоженной бородой, а зубы были прокурены до темной и весьма неаппетитной желтизны. Владелец "Стюардессы", напротив, был высок и даже в чем-то изыскан, взгляд его был насмешлив и пальцы рук - тонки, и рыжеватая борода (он тоже был бородат) не дика, но аккуратно пострижена.

- Все равно обезьяний цирк, - сплюнул толстый экзотерик, не обращал на меня внимания.

- Брось, - миролюбиво отвечал рыжий, - все было довольно терпимо.

- Пока они не стали распевать Ксенофонта, - захохотал толстый, - старик, должно быть, вращается в своей могиле со скоростью пропеллера.

- У него нет могилы, - заметил рыжий.

- Несомненно, есть, - возразил толстый с самым сосредоточенным видом, - сжигать трупы врагов народа в нашей стране принято не было. Расстреляли за непригодностью к тяжелым физическим работам, привязали бирку к ноге, посыпали негашеной известью и завалили землей с десятком таких же бедолаг. А с другой стороны - вот она перед тобой, Юрка, мировая справедливость в виде посмертной славы. Просвещенный народ, так сказать, друг степей калмык, усвоил уроки возвышенной музы. А Зеленов-то, Зеленов, как распевал! даже и сейчас распевает, - добавил он, прислушавшись.