Портрет художника в юности - [53]

И действительно, через несколько дней в отряде уже образовалась своя иерархия, и если к слову "ударник", к чести студентов, они относились с известной иронией, то слово "сачок" было едва ли не самым страшным ругательством. Просвещенный мой товарищ оказался едва ли не на самой нижней ступени означенной иерархии. Уморительно было наблюдать, как взвешивает он на ладони очередной кирпич, перед тем, как положить его в ряд, как бестолково сжимает мастерок, поминутно роняя грязно-серые ошметки раствора то на землю, то на собственные холщовые штаны, как, наконец, он кладет кирпич на место и разравнивает раствор - причем в своем окончательном положении кирпич перекошен так, как не сделаешь даже нарочно. Юрка был не таким разгильдяем, и все же оба приятеля в рабочее время преступно часто сидели на травке, соответственно со "Стюардессой" и "Беломором", и вместо того, чтобы "вкалывать" (еще одно слово из стройотрядовского лексикона), вели неторопливую беседу - иногда переходя на греческий и тем самым вызывая приступы ужасного негодования у ударников труда.

- Презабавное существо наш Алексей, - услыхал я однажды. - Столько трухи в голове. Однако же кое-что понимает в экзотерике. И при этом посмотри, как он стремится в коллектив. Как нравится ему быть частью крепкого, здорового целого.

- Капле свойственно сливаться с другими каплями, - сказал Юрка, - Даже мы с тобой, выродки и индивидуалисты, держимся вместе и совращаем одного из малых сих.

- Ты Алексея имеешь в виду или Марину?

- Обоих, - сказал Юрка. - Обоих этих простодушных созданий, одно из которых от души хвастается своими американскими брезентовыми штанами, а другое - томиком Таисии Светлой, украденным в университетской библиотеке. Впрочем, еще он хвастается переносным магнитофончиком, а это вещь действительно полезная.

- У Марины дома есть человеческий череп со спиленной крышкой, - сообщил Петя. - Тоже предмет большой гордости. Она в него вставляет свечу, потом садится перед ним и начинает, по ее собственному выражению, медитировать о жизни и смерти.

Я в возмущении отошел от парочки тунеядцев, не подозревавших, что не одни они знают греческий. Спина моя ныла: в тот день меня определили в подносчики, в паре с Зеленовым, который все время норовил положить на носилки пять-шесть дополнительных кирпичей, выслуживаясь неизвестно перед кем. Джинсами, на которые ушло две месячных стипендии, я не так уж и хвастался, а Марина вовсе не была так глупа, как казалось этим высокомерным типам.

Во всяком случае, нам находилось о чем поговорить, и вечерами мы все чаще выходили с нею на невинные прогулки под бесчисленными, пропахшими свежим сеном звездами, то высмеивая жалких бывших коноводов нашего класса, то вполне серьезно рассуждая о природе искуства, о призвании и прочих возвышенных вещах, о которых так лестно беседовать в юности, особенно если рядом с тобою барышня, которая всего три года назад если и смотрела на тебя, то только с жалостью. Впрочем, экзотерики мы не касались: что было, то прошло, сказал я однажды Марине с преувеличенным пафосом, и перешел на рассказ о теориях Михаила Юрьевича.

Действительно, думал я, оглядываться на прошлое бессмысленно, и тут же вспоминал, что так называется один из лучших эллонов Исаака Православного. который, по сведениям, полученным от моих новых товарищей, уже несколько месяцев сидел на чемоданах, размышляя, не уехать ли по настоятельным рекомендациям тайной полиции в Североамериканские Соединенные Штаты. Я был за: патриотизм патриотизмом, но если страна занята таким серьезным и отчасти даже мрачноватым делом, как строительство нового мира, почему бы жрецам искусства двусмысленного и не очень-то нужного на данном историческом этапе не отсидеться в безопасности на Западе, а потом, Бог знает, по мере нарастания благополучия и терпимости на родине, вернуться домой. Так же думал и Зеленов, считавший, правду, высылку деятелей культуры (еще не вошедшую в моду в те годы) мерой скорее вынужденной, необходимой ради того, чтобы успокоить прогрессивную мировую общественность. "Платон тоже выгонял из своего идеального государства всех поэтов, - хохотнул в ответ на мои рассуждения Петя, - жаль только, что государство у него было препоганое, помойная яма, концлагерь, в сущности, а не государство. Впрочем, наше - немногим лучше.".

В общежитии я выбрал койку рядом с моими новыми друзьями, еще не подозревая, что вскоре они станут в отряде почти неприкасаемыми. Сам я не отличаюсь большой любовью к порядку, но койка, застеленная Петей представляла собой нечто настолько выдающееся, что в армии он, вероятно, не вылезал бы с гауптвахты. Мне было все равно: однокурсники подтрунивали над моей кафедрой, не знали ни философии, ни искусств, и с экзотериками (к тому же явно метившими в аэды) мне было куда интересней. Иногда я приглашал их на наши прогулки с Мариной, и едва ли не всякая становилась поводом для жаркой лекции по истории экзотерики, и я, надо сказать, слушал Петю чрезвычайно внимательно. Ему было что сказать, толстому человеку с короткими руками, которыми он опереточно размахивал посреди скудных, облысевших полей российского нечерноземья. Юрка был менее начитан, зато, отличаясь умом парадоксальным, умел иной раз сбивать спесь с нашего многомудрого товарища, когда тот слишком уж увлекался высотами духа. Впрочем, отдушиной обоим моим новым друзьям служила, разумеется, Советская власть, которую они при всяком удобном случае честили в хвост и в гриву, потешаясь моим озадаченным молчанием или робкими попытками выйти, как я говорил тогда, на почву объективности. Не стану воспроизводить содержания наших тогдашних разговоров на эту тему, давно ставшего общим местом; скажу только, что моя наивная убежденность понемногу стала расшатываться, особенно если учесть, что Петя в своих инвективах не щадил даже основателя государства, золоченый гипсовый памятник которому сиротливо стоял напротив сельсовета на запущенной клумбе, обсаженной анютиными глазками. Марина, не любившая политики, строго замечала, что ребята слишком увлекаются, и что серьезное дело, за которое было пролито столько крови, нельзя обсуждать его столь легкомысленно. Я же, не избалованный девичьим вниманием, завороженно созерцал свою юную подругу, а иной раз просил ее подекламировать (как бы задним числом прося прощения за собственное занудство на больших переменах три года назад, за Надсона и Северянина, которыми мучил я ничего в них не понимавшую первую красавицу класса), и Марина, слегка рдея, с почти профессиональным выражением читала наизусть стихи своей несчастной тезки, вырубая голосом каждую строку и делая длинные паузы на переносах. В одну из таких прогулок, помню, она заявила нашим товарищам, что поэзия стоит ничуть не ниже экзотерики, и кое-в-чем эти два искусства даже пересекаются: тот же Ходынский, в конце концов, начинал со стихов, да и от Феликса Меньшова остался томик недурной лирики.