Портрет художника в щенячестве - [27]

– Пешком, что ли, ходить разучились, – сказал Рэй.

– Лень-матушка, – сказал я.

Мы на большой скорости шагали по шоссе на Скетти, и рюкзаки били нас по спине. Мы колотились во все калитки, благословляя на вольном своем ходу тех, кто засел в душной неволе. Свежим ветром промчали мы мимо мужчины – в конторско-полосатых брюках, с поводком в руке, – свистевшего на повороте. Стряхивая шумы и запахи города каждым взмахом руки, втаптывая их в гудрон каждым бодрым, раскрепощающим шагом, мы слышали, как женский голос крикнул нам: «Пат и Паташон», потому что Рэй был длинный и тощий, а я маленького роста. Из экскурсионного автобуса к нам рванулись флажки. Рэймонд пыхтел углубленно трубкой и так быстро шагал, что не помахал, даже не улыбнулся в ответ. А я думал про то, кого же я упустил среди машущих, мимо проносящихся женщин. Не будущая ли моя любовь сидела там в бумажной шапочке, сзади, у самой двери? Но, сойдя со знакомых путей, свернув к берегу, я забыл и лицо ее, и ночью сотканный голос, глотнув деревенского воздуха.

– Тут воздух совсем другой. Дышать можно. Как в деревне, – сказал Рэй. – И море чувствуется. Дыши давай. От никотина очищает. – Он сплюнул на ладонь: – Серость городская въелась.

Он вобрал плевок в рот, и мы зашагали дальше, высоко задрав головы.

Мы отошли уже на три мили от города. Домики на две семьи (при каждом крытый железный гараж, конура на задах, скошенный лужок, где – кокос на шесте, где – куст, как павлиний хвост) становились все реже и реже, мы выходили к полям.

Рэй остановился и вздохнул, он сказал:

– Минутку, я трубку набью, – и он так подносил к ней спичку, будто вокруг бушует шторм.

Разгоряченные, потные, мы улыбались друг другу. Этот день уже сблизил нас, как прогульщиков: мы убегали, мы нагло, мы гордо сматывались с городских улиц, где нам самое место, в неведомые края. В этом был вызов судьбе, наверно, – шагать вот так под солнцем, и ни тебе сверкания витрин, и стрекот косилок больше не глушит голоса птиц. Птичий помет плюхнулся на живую изгородь. Фунт презрения городу. Невидимая овечка где-то сказала: «М-мэ!» Хотела показать этим городским. Я не вполне оценил ее мысль.

– Двое путников в диком Уэльсе, – сказал Рэй, и он подмигнул, и грузовик с цементом прогрохал мимо к площадке для гольфа. Рэй меня шлепнул по рюкзаку, распрямил плечи: – Ладно, потопали.

И мы еще ускорили шаг.

Несколько велосипедистов у обочины пили сок из бумажных стаканов. Я разглядел пустые бутылки в кустах. Парни все были в фуфайках и шортах, девчонки – в открытых теннисках и мужских серых брюках, сколотых снизу булавками вместо зажимов.

– Хочешь подсажу, лапуша, место есть, – сказала мне девчонка на велосипеде с коляской.

– Будь здорова, дорогая, я надолго уезжаю, – сказал Рэй.

– Здорово ты ее, – сказал я, и мы зашагали прочь, а парни начали петь.

– Ох, хорошо! – сказал Рэй. На первом подъеме пыльной дороги среди вересковых полей он, защищая глаза ладонью и дымя, как паровоз, ткнул тростью вдаль – на кучки деревьев, прогалы моря. – Это там Оксвич, только его не видно. Хутор. Крышу видишь? Да нет, не там – там, на мой палец смотри. Да, вот где жизнь!

Мы бок о бок вышагивали по самой середке шоссе, и Рэй видел зайца.

– Даже не скажешь, что город рядом. Прямо глушь.

Мы тыкали пальцами в птиц, когда знали названия, а не знали, так сами придумывали. Я видел чаек и ворон, хоть вороны эти были, вполне возможно, грачи, а Рэй уверял, что, пока мы идем и поем, над нами носятся ласточки, и стрижи, и жаворонки.

Он остановился нарвать травы:

– Соломки будут. – И он сунул их в рот, к своей трубке. – Небо синющее! Уф! Представляешь? Я гнию в конторе, а здесь такое. Зайцы, поля, хутора. Сейчас на меня поглядеть, и не скажешь, чего я натерпелся! Я на все согласен – коров пасти, землю пахать.

Отец, сестра и брат у него умерли, а мать сидела с утра до вечера в каталке, скрюченная артритом. Он был на десять лет меня старше. Лицо в морщинках, костистое, узкое, извилистый рот. Верхней губы у него не было вовсе.

Мы были одни на длинной дороге, по обе стороны убегали в тряскую дымку поля, и мы шли, шли по солнцепеку, и нам уже хотелось пить. Нас сморило, но мы не сбавляли шаг. Скоро велосипедисты нас обогнали – трое парней, три девчонки и та, с коляской, – они хохотали, бренчали, кричали:

– Марафонцы!

– Еще увидимся, как обратно поедем!

– Вас подвезти?

– Черепахи!

И промчали. Осела пыль. Смутно протренькали гудочки в лесу по бокам вперед убегавшей дороги. Дикий простор в шести с чем-то милях от города стлался вдаль, и нигде ни души, и, зайдя за деревья, привалясь к стволу, дымя что есть мочи назло комарью, мы рассуждали как мужчина с мужчиной на подступах к месту, куда годами не ступала нога человека.

– Помнишь Парри Кудрявчика?

Я только позапозавчера его видел в бильярдной, но даже когда я думал о нем, его лицо таяло в красках нашей прогулки, в сизой белизне дороги и вереска, в зелени, сини полей и лоскутьев воды, а дурацкий голос растворялся в гомоне птиц и в непонятном безветренном шелесте.

– Интересно, что он сейчас делает. Ему бы побольше на воздухе быть. Типично городской малый. – Рэй помахал трубкой лиственному небу. – Взять нас. Да я вот это все на Хай-стрит не поменяю.