Портрет художника в щенячестве - [21]

Кончилась ночь рассказов под аркой. Началась ночь любви среди дюн. Арка выросла до неба. Рядом, затаясь во тьме, молчал город. Я своднически подглядывал из-за куста, как Том кладет руку на грудь Норме. «Нет, не надо!» Уолтер и Дорис тихо лежат рядом. Слышно, как муха пролетит.

– И что интересно, – сказал Том, – скоро мы все уселись в кружок на песке и улыбались друг дружке. А потом тихо сдвинулись по песку в темноте, без единого слова. И Дорис лежала со мной, а Норма была с Уолтером.

– Зачем же было меняться, если вы полюбили ее? – спросил я.

– Сам не понимаю, – сказал Том. – Каждую ночь все думаю, думаю.

– Это в октябре было, – сказал Уолтер.

И Том продолжал:

– Мы их до июля, считай, не видели. Я не мог поглядеть в глаза Норме. А тут они обе на нас подали на отцовство, а мистеру Льюису, мировому судье, восемьдесят лет, и он глухой как тетерев. Приложил к уху трубку, а Норма и Дорис показания давали. Потом давали показания мы, и он совсем запутался. В конце концов покачал головой, ткнул в нас трубкой и говорит: «Ну прямо щенки!»

Вдруг я вспомнил, как холодно. Стал растирать закоченевшие пальцы. Господи! Всю ночь проторчать на холоде. Слушать длинный, несуразный рассказ студеной, арочной, арктической ночью.

– И что потом? – спросил я.

Уолтер ответил:

– Я женился на Норме, а Том на Дорис. Мы обязаны были поступить с ними по-честному, верно? Вот Том и не хочет домой. Всегда только под утро домой приходит. А я уж с ним за компанию, чтоб не скучал. Он мой брат.

Мне было до дому десять минут бегом. Я поднял воротник, натянул на уши шапку.

– И что интересно, – сказал Том, – я люблю Норму, а Уолтер не любит Норму и не любит Дорис. У нас двое прекрасных парней. Я своего назвал Норман.

Мы пожали друг другу руки.

– Ну пока, – сказал Уолтер.

– Я всегда где-нибудь тут, – сказал Том.

– Покедова бонжур!

Я выскочил из-под арки, махнул через Трафальгар-террас и дунул вверх по крутой улице.

Там, где течет Тоу

Мистер Хамфриз, мистер Робертс и мистер Томас-младший постучали в дверь небольшой виллы мистера Эмлина Эванса под названием «Лавенгро»[9] ровно в девять часов вечера. Затаясь за кустом вероники, они выжидали, пока мистер Эванс проследует в шлепанцах из домашних недр и одолеет задвижки и засовы.

Мистер Хамфриз был школьный учитель, высокий блондин, заика, автор не принесшего славы романа.

Мистер Робертс, веселый, потасканный, не первой молодости господин, страховой агент, по должности прозываемый труполовом, среди друзей был известен как Берке и Хэр,[10] валлийский патриот. Одно время он отправлял важную должность в пивоваренном деле.

Мистер Томас-младший, в данный момент безработный, вскорости предполагал отправиться в Лондон – делать карьеру свободного журналиста в Челси. Будучи гол как сокол, он смутно рассчитывал, что харч заменят ему женщины.

Мистер Эванс открыл дверь, фонарный луч прошелся вдоль подъездной дорожки, осветил гараж, курятник, решительно миновав шушукающийся куст, и трое друзей выскочили оттуда с грозным криком: «Впускайте! ОГПУ!»

– Пришли за подрывной литературой, – заикнувшись, объявил мистер Хамфриз и, салютуя, выкинул руку.

– Хайль! И мы, между прочим, знаем, где ее искать, – сказал мистер Робертс.

Мистер Эванс отвел фонарик.

– Заходите, ребятки. Холодно. Выпьете по рюмашке. У меня, правда, только померанцевая настойка, – прибавил он.

Они сняли пальто и шляпы, сложили внизу на перила и, переговариваясь вполголоса, чтоб не разбудить двойняшек Джорджа и Селию, прошли за мистером Эвансом в его кабинет.

– А иде хроза морей, мистер Эванс? – произнес мистер Робертс под кокни. Грея руки у камина, он с улыбкой удивления, хоть каждую пятницу посещал этот дом, обозрел чинные ряды книг, изысканное откидное бюро, переводившее комнату в ранг кабинета, сверкающие напольные часы, фотографии детей, застывших в ожидании птички, домашнее, прочное, восхитительное, такое забористое вино в пивной бутыли, прикорнувшего на протертом ковре кота. – Не чуждая буржуазности?

Сам он был бездомный холостяк с прошлым, в долгу как в шелку, и ему доставляла удовольствие сладкая зависть к одомашенным, женатым друзьям и возможность их подначивать запанибрата.

– На кухне, – сказал мистер Эванс, раздавая стаканы.

– Единственное достойное место для женщины, – с душой произнес мистер Робертс – За одним исключением.

Мистер Хамфриз и мистер Томас расставили стулья у камелька, и все четверо со стаканами в руках расположились рядышком. Помолчали. Исподтишка поглядывали друг на друга, потягивали винцо, вздыхали, курили сигареты, которые мистер Эванс извлек из шашечной коробки, и мистер Хамфриз кивнул разок на часы, подмигнул и приложил к губам палец. Но вот гости чуть-чуть согрелись, настойка подействовала, они забыли про холод и мрак за окном, и мистер Эванс сказал, подавляя тайную дрожь восторга:

– Жена через полчаса ляжет. Тут и поработаем. Принесли свое?

– И орудия в том числе. – Мистер Робертс похлопал себя по карману.

– А пока – кто промолвит одно слово, тот что? – спросил мистер Томас.

Мистер Хамфриз опять подмигнул:

– Тот ее и съест!

– Я ждал сегодняшнего вечера, как ждал, бывало, мальчишкой субботы, – сказал мистер Эванс. – Мне тогда давали пенни. И я на всю сумму покупал леденцы.