Портрет художника-филиппинца - [22]

Паула. Спасибо, сенатор, но мы не нуждаемся в помощи. Пепанг (встает). Но, Паула, ты сначала выслушай!

Дон Перико. Мне сказали, что ваш отец отказался подать прошение о пенсии, на которую он имеет полное право.

Паула. Отец не примет никакой пенсии от правительства. Дон Перико. Конечно, никто не может его принудить, да к тому же и сумма пустяковая. Но послушай, Паула, тебе ведь не безразлично благополучие отца?

Паула. Он никогда не примет денег.

Дон Перико. Согласен. И я вполне уважаю его доводы, хотя и сожалею. Но он бескорыстно служил своей стране, и будет только справедливо, если и страна не забудет его в столь преклонном возрасте.

Паула. Ах, но у страны такая плохая память!

Дон Перико. Плохая память… Как это верно! Мы слишком озабочены последними заголовками и новейшими модами. Но вот эта картина… (Подходит к Портрету, остальные следуют за ним.) Да, эта картина… Слава богу, что есть эта картина… Вся страна говорит о ней. Теперь уже нельзя держать вашего отца в забвении. Он заставил всех вспомнить о нем.

Маноло. Вы полагаете, это великое творение, сенатор?

Дон Перико. Мой мальчик, я не могу судить объективно. Это часть меня самого. Всякое мое суждение будет предвзятым и сентиментальным, ибо эта картина блестяще, и притом с необычайной точностью, изображает мир моей юности. Знаете, меня просто забавляют эти молодые критики, твердящие, будто ваш отец спасается от настоящего в мертвом мире прошлого. И мне жаль их! В их возрасте мы не были столь ограниченны! Прошлое для нас не было мертвым — особенно классическое прошлое. В мире гекзаметров и абсолютного причастного оборота мы были как дома. Для нас это был не запретный мир, и не экзотический — этот мир составлял нашу интеллектуальную и духовную атмосферу. Гомер и Вергилий были у нас в крови — так же, как Святой Августин и Фома Аквинский, Данте и Сервантес, лорд Байрон и Виктор Гюго. Эней и Бонапарт обладали для нас одинаковой реальностью, они были нашими современниками. И вполне естественно, что Пепе Рисаль дал своему роману латинское название, а Хуан Луна рисовал гладиаторов. Если бы вы могли послушать нас, наши цитаты на латыни, классические аллюзии, терминологию схоластов…

Паула. Но мы слышали, слышали!

Маноло. Не забывайте, сенатор, — мы имели честь расти в этом доме.

Пепанг. Отец воспитывал нас на классике.

Маноло. Во всяком случае, пытался.

Пепанг. Без особого успеха.

Маноло. Но сколько слез я пролил над латинскими склонениями!

Паула. Пепанг, помнишь, на какой латыни мы говорили детьми?

Пепанг(смеется). Soror теа carissima[12], дай откусить кусочек!

Паула. Nolo, nolo — quia tu es… мой inimica… ныне и per omnia saecula![13]

Пепанг. Avida![14]

Паула. Pessima![15]

Маноло. Pater mi, pater mi, veni statim! Ecci feminae pugnantes![16]

Все смеются.

Пепанг. А помните, в какие буйные игры он играл с нами?

Паула. С одеялами!

Пепанг. Да, мы обряжались в них, как в тоги. И папа был Юпитером, царем богов, а мы — древними греками и римлянами…

Маноло. Бедная мама, как она причитала над испачканными одеялами!

Паула. А папа только смеялся над нею. И называл ее кухонной Кассандрой!

Пепанг. О, как папа хохотал при этом!

Маноло. Словно гремел!

Пепанг. И как ни обидно было слышать его смех, мы на него никогда не сердились!

Паула. Помните, все кончалось тем, что и бедная мамочка начинала безудержно смеяться!

Маноло. Потому что отец восседал здесь, на старом сундуке, такой строгий и торжественный — ну прямо Юпитер, царь богов!

Пепанг. Да, в этих играх отец был великолепен! А знаете почему? Потому что он вовсе не подлаживался под детскую игру. Он воспринимал все так же серьезно, как мы. Когда он изображал Юпитера, вокруг его головы и впрямь чуть ли не сверкали молнии. Мы забывали, что его тога — всего лишь одеяло, трон — старый сундук, а корона — измятый венок из бумажных цветов… Забывали, что все это игра. Нам ведь казалось, будто мы действительно на горе Олимп… Сколько раз мы видели здесь и слушали его с широко раскрытыми глазами, а вокруг нас была не эта комната, не эти кресла, не эти балконы и не эта убогая улица за окнами. Мы видели просторы голубых вод, белый парус, весла, сверкающие на солнце.

Дон Перико. Да, таким был ваш отец. Волшебником! Вы ведь все знаете, как мы его прозвали в школе — Лоренсо Великолепный. В нем было что-то величественное, даже в мальчишке. Какое-то особое изящество и неординарность, хотя он и был беднее многих из нас. И еще у него была огромная жизненная сила. Он был похож на… Собственно, к чему я его описываю? Взгляните — вот он, ваш отец, тот блестящий молодой человек! Вот молодой Лоренсо, подлинный Лоренсо, Лоренсо Великолепный. А не этот усохший, дряхлый, голый старик, которого он несет на спине!

Все молча смотрят на Портрет. Никем не замечаемая, входит Кандида, идет к вешалке и, поставив зонт, остается там, спиной к зрительному залу. Дон Перико, хмуро созерцавший Портрет, решительно поворачивается к Пауле.

Дон Перико. Паула, твой отец сказал мне, что эта картина принадлежит тебе и твоей сестре. Теперь слушай: согласны ли вы обе принести жертву родине? (Ждет.)

Потому что, если бы у вас хватило патриотизма расстаться с этой картиной, передать ее правительству, оно могло бы в знак признательности учредить фонд, — фонд, которым распоряжались бы вы с сестрой, которого было бы достаточно, чтобы поддержать вашего отца и вас, пока вы живы. Ваш отец не стал бы возражать против этих денег, ведь их предложили бы не ему, а тебе и твоей сестре как… ну, скажем, в благодарность за ваше великодушие. Паула, все это я могу устроить. Я прошу вас довериться мне. Я прошу вас проявить великодушие — отдайте эту картину стране, отдайте ее народу.