Портрет А - [68]
Большой-пребольшой мэйдостранец, но не очень-то и большой в итоге, для такой головы. Мэйдостранец с обожженным лицом.
Что ж тебя так опалило, уголек?
Это было вчера? Нет, сегодня. Одно сегодня за другим.
И она зла на весь мир.
А что ей еще остается — такой обугленной?
Бычий Будда своей букашки…
Нижний мир размышляет в нем, не распутывая своих изгибов, и щиплет мэйдостранец невидимую траву страданий, каждое на своем месте.
Он возвышается над? Да нет, просто до него никто не дорос.
Из воздушной вагонетки или с какого-то неизвестного островка, затерянного в ионосфере, спрыгнула кучка мэйдостранцев, они голые, у некоторых — парашюты, другие держатся за какие-то веревочки или за плавучую кочку, а третьи и вовсе ни за что не держатся.
Они летят наискось (может быть, их слегка сносит в сторону), легонькие, откинули назад свои нити-волокна и опустили расслабленные ладони по швам.
Падать так падать, они падают послушно, их чуть сносит ветром.
Нет, они не волнуются, опускаются спокойно-преспокойно, как следует расправив конечности. Без всякой задней мысли. А какой смысл нервничать раньше времени?
У них еще будет на это несколько секунд перед ударом.
Профили в форме упреков, в форме обманутых девичьих грез, вот какие бывают у них профили.
Еще и выгнулись вдобавок, выгнулись в печали, но не плачут.
Они против грубости, но и против плача. Против.
Мэйдостранцы их едва замечают.
Если их одолевают заботы, они начинают копаться в себе, выходит яма, тоннель, пустота, яма все растет, а в ней — ничего, и сами они уже почти в нее провалились.
Если им приходится выбирать из двух зол, и надо решать, которое предпочесть, если любое возможное решение неприятно и грозит породить новые трудности, заранее не известные, если они не могут отдать предпочтение ни одному из решений, и проблема не перестает их терзать, они переходят к действию — заползают все глубже в себя, так что образуется пустота между ними и мучившим их вопросом, хотя он все равно продолжает их мучить, болезненная пустота, рядом с которой ни для чего больше нет места, — пространство небытия.
У него из носа выросло нечто вроде изогнутого копья. Оно появилось только что. Это их балансир.
Мэйдостранцам почти всегда нужны балансиры, хотя, само собой, они часто ужасно мешают и при ходьбе, и на бегу; да и при встречах.
Частенько бывает, что мэйдостранец замирает как вкопанный, хотя нет никакой причины замирать, просто его балансир запутался в балках, столбах или балкончиках какого-нибудь дома, или свой балансир перепутался с чужим, и владельцы не могут сдвинуться с места — может быть, ждут смерти, или надеются, что их вызволит какой-нибудь громила, возьмет и среди прочих небезопасных происшествий учинит наконец такое Происшествие, которое их освободит.
Чтоб избежать таких сплетений балансиров, они больше любят ходить гуськом, а не поодиночке и не гурьбой.
Молодой мэйдостранец собирается в складки, расправляется, тушуется как только может, откидывается назад, будто лассо. Но страшная ожившая башня пугает его, нависая над ним, как грядущий обвал небоскреба над сводом малюсенькой беседки…
Но страшная башня… вся в эту минуту как ватная…
Камень души. Нет против него никакого средства. Ничего не помогает. Не обойти, не объехать. Ничего не помогает.
Они споткнутся на нем, если продолжат путь, а ведь это просто ветер, слиянье ветров.
Так он скачет вдоль грязной реки верхом на крепком коньке, надеясь добраться до грязного моря, чтобы оно взяло то, что время взять. Ищет взглядом лиман, ему кажется, что уже виднеются первые буйки, предвестники бескрайнего разлива, и скоро он обретет свободу, которую дает мрак.
Выскальзывает мышь, грызет палец старой перчатки. «Что ты там делаешь, мышь?» «Завтра я буду орлом», — отвечает мышь, и вот уже окрестные мэйдостранцы разбегаются в ужасе. Властный клюв растет быстро. Теперь надо скорее спасаться.
Он превращается в водопады, в расселины, в пламя. Так превращаться, меняясь и переливаясь, — и значит быть мэйдостранцем.
Ради чего?
По крайней мере, это не раны. И живет себе мэйдостранец. Лучше уж отражения, игры света и тени, чем страдания и раздумья. Лучше уж водопады.
О, совиные спальни неутихающего дыхания. Приходят сюда изнуренные мэйдостранцы по дорожке, что ведет от женского к воровскому, от рожденья к гнили, от радости к глинозему, от воздуха к азоту.
Здесь для них все кончается. Что тут еще сказать.
Лапы, что повергают его в бегство на край света, не мохнатые, в них нет костей, они не соединены с крепким округлым тазом.
Они как ластик, как набегающая тоска.
Роса с луговой травы на них не оседает.
Лапы, что повергают в бегство мэйдостранцев, — это не те лапы, которые помогли бы хищнику догнать жертву, когда она уже близко и так забавно подскакивает от ужаса… когда наконец догонишь.
Нет, не такие это лапы.
Вот некоторые места, где живут мэйдостранцы, по правде говоря, странные это места; странно, что они соглашаются там жить…
Надо сказать, главным образом они живут в концлагерях.
Они бы могли и не жить там, в этих концлагерях. Но мэйдостранцы тревожатся, как бы сложилась их жизнь в другом месте. Они боятся, что будут потом тосковать. Их избивают, тиранят и мучают. Но они боятся, что будут потом тосковать.
