Портрет А - [67]

* * *

Вот он проносится, как снаряд. Скорость, за которой не поспеть глазу. Что с ним станется? Домчится и разорвется в клочки, в пух и прах, будьте уверены. Да нет, он еще не сдвинулся с места.

Он сдвинулся с места только шагом души.

* * *

Сегодня после полудня мэйдостранки отдыхают. Они поднимаются на деревья. Не по ветвям, а с древесными соками.

Временную определенность форм, которая накопилась у них от смертельной усталости, они утратят среди сучков и листьев, замшелостей и стебельков.

Пьянящее восхождение, мягкое — как мыло проникает в слой грязи. По травинкам — стремительно, в старых осинах — неторопливо. Ласково — по цветам. Под чуть различимое, но уверенное причмокивание бабочкиных хоботков они замирают без движения.

Потом по корням опускаются в землю-сестричку, в которой столько всего, умей только взять.

И радость, радость накатывает, словно паника, радость, как под одеялом.

Потом нужно вернуть на землю маленьких мэйдостранчиков, которые потерялись и голову потеряли среди деревьев, не в силах от них оторваться.

Угрожать им или, хуже того, унижать. Тогда они спускаются, их без труда снимают и ведут прочь, напитанных древесными соками и обидой.

* * *

Обледенели его веревочки-нервы, обледенели.

Их здешний маршрут недолог, издерган стремлениями, ржавыми зазубринами на пути обратно в холод Небытия.

Голова трещит, старятся кости. А плоть, ну кто теперь говорит о плоти? Кто станет на нее полагаться?

А он живет.

Крутятся стрелки, время замирает. Нутро трагедии, это здесь.

И бежать никуда не нужно, это здесь…

Потеет мрамор, вечер погружается в сумерки.

А он живет…

* * *

Нет, эта играет не шутки ради. Играет, чтобы держаться, чтобы сдержаться и выдержать.

Луной вцепляется в небо, луной срывается вниз.

Она ставит на шарик против вола и проигрывает верблюда.

Наверно, ошибка? Да нет, какие ошибки в порочном круге.

Все не на шутку. Не до шуток. Собралась, как могла, с силами, чтобы страдать и держаться.

Лоханка слез полна до краев.

* * *

Вот мэйдостранец вспыхнул, как ракета. Вот он унесся, как ракета.

Спокойно, он вернется.

Может, и не с такой скоростью, но вернется — по зову нитей, которые удерживают капсюль.

* * *

Она поет, потому что не хочет выть. Поет из гордости. Но надо уметь расслышать. Такая у нее песня, стон в глубине тишины.

* * *

Чесотка вспышек разъедает ноющий череп. Это мэйдостранец. Раскат боли. Разбег улепетывания. Воздух ему причиняет боль, и он мечется в отчаянии. Не сможет ли кто-то ему помочь?

Нет!

* * *

Медные небеса над ним нависают.^{120} Сахарный город насмехается. Что тут сделаешь? Ему не расплавить город. Не продырявить медь.

Откажись, маленький мэйдостранец.

Откажись, не то потеряешь все…

* * *

Он нравится, и все же…

Он спит наяву, устав от тяжких трудов. Его путь — круговой горизонт и дырявая башня звездного неба.

Он нравится. Его горизонт, оставаясь в тени, возвеличивает других мэйдостранцев, и они восклицают: «Что происходит? Да что же происходит-то?..» и чувствуют что-то странное, чувствуют, что увеличиваются при его приближении.

А он все равно спит наяву, устав от тяжких трудов…

* * *

Опасность! Надо бежать. Бежать. Срочно.

Он не побежит. Его повелитель справа не позволяет ему.

Но надо бежать. Не согласен его повелитель справа. Его устрашитель слева мечется в судорогах, изводится, орет. Бесполезно, не согласен его повелитель справа. И умирает мэйдостранец, хотя в единстве с собой он бы мог спастись.

Кончена жизнь. Ничего не осталось. Только и можно, если уж очень хочется, написать рассказик.

* * *

Хоть они и так с превеликой легкостью растягиваются и плавно переходят из одной формы в другую, эти волоконца, человекообразные приматы, мечтают о еще большей легкости, стремительности, лишь бы только перемена была ненадолго, и чтобы они были уверены, что смогут вернуться в прежнее состояние. Вот почему мэйдостранцы с радостью, как зачарованные, движутся туда, где им обещают расширить горизонты, наполнить жизнь, а потом, вдохновившись, устремляются в другие места, где им обещано что-то подобное.

* * *

Потоки притяжения, заражения, потоки застарелых страданий, горькая карамель прошлого, медленно растущие сталагмиты, эти потоки — его способ ходьбы, его способ постижения, эти губчатые конечности растут у него из головы и пронизаны тысячами маленьких поперечных потоков, они тянутся к земле, изливаются, как от крови лопающиеся артериолы, да нет же, это не кровь, это кровь воспоминаний из пробитой души, из хрупкой рубки управления, что колотится в клубке пакли, покрасневшая вода из вены памяти, она течет бесцельно, но вовсе не беспричинно, течет по своим вездесущим кишочкам; и в них малюсенькие бессчетные проколы.

Мэйдостранец взрывается. В нем взрываются тысячи капилляров его убеждений. Вновь и вновь он падает, расшибается, изливается в новые сумерки, новые пруды.

Какой трудный способ ходить…

* * *

Вот оно, лицо, закованное в цепи.

Череда звеньев вцепилась в глаза, обвивает шею, свисает, оттягивает, терзает тяжестью звеньев, и от этого еще непосильней тяжесть неволи.

Длинная тень, которую это лицо отбрасывает, скажет о многом.

Время! Ох уж это время! Все это время, которое у тебя есть — которое у тебя