Порт-Судан - [22]

Я вспоминаю счастливые дни: они так же далеки, как этот холодный, туманный Париж, как эта история, как то время, когда мы чувствовали себя сильными, вопреки всему, как надежда, и любовь, и иллюзия, что все могло произойти. Я вспоминаю А.: он был моим вторым я. Он был таким нежным другом — каждое утро, когда мы расставались, прощаясь и отправляясь своей дорогой, петухи исходили в торжествующих криках[27]. Я вспоминаю, как мы стояли ночью на мосту вернувшихся потерь так долго, что уже не различали ни берегов, ни воды, ни неба, ни кто есть кто, ни куда течет река, ни того, где мы — наяву или уже в другом месте, — два старых наблюдателя ни за чем, два неисправимых мечтателя. Вероятно, это была наша ошибка, но мы так никогда и не узнали, в каком мире мы были. Я вспоминаю, как я ждал ее — как и он, всем сердцем и душой. Я вспоминаю о самых незначительных вещах (о других говорить не будем): о прогулках в сумерках по пляжу, о ракушках, хрустящих под нашими ногами, о большом сердце, что однажды она нарисовала на песке, об отблесках волн на стенах спальни, о ссадине, которую она получила на скале, о перестуке поездов в сиреневых сумерках, когда мы ждали ее, о ее лице под моей рукой, когда я вел машину; я вспоминаю, как она любила принимать ванну, очень горячую и очень долго, тихо и неподвижно лежа в темноте, и как я резко открыл дверь, а она подпрыгнула от испуга; я вспоминаю о небе, где на пушистом поле перекатывались синие вихри, о белых розах, кружащихся во время бури по саду, в то время как оценщик громко оглашал опись имущества в доме, где умер друг, о реке в воюющей стране, за которой на холме был госпиталь, куда машины скорой помощи и такси привозили людей в окровавленной форме, о холодном теле другого друга — то было безжалостное время, оно минуло, и я вспоминаю о покое и мире, что мы искали подле нее после стольких бед и надеялись найти в ней, в объятиях ее тонких рук, в ее серьезных чистых глазах, никогда не видевших трупа. Я никогда не увижу, как набегает на них тень познанной истинной боли или как они вспыхнут в гневе. Я даже не знаю, огорчится ли она, если узнает о моем конце.

Я вспоминаю о том времени, когда она считала, что у меня тигриные глаза. Burning bright in the forests of the night[28]. Я вспоминаю о пикнике на берегу канала у шлюза, в тот день мы оба были веселы, — о спокойном ужине на берегу озера, что светилось в отблесках бесконечных июльских сумерек, как старинное серебро. Я вспоминаю о пережитом страдании, когда видели ее безнадежно, отчаянно грустной, несмотря на нашу любовь. Я вспоминаю о том, как она страшилась всего, даже нас. Я вспоминаю ее хрупкое тело, то, что останется между ней и нами — наши жалкие секреты, разве что она не предала их, как предала меня, ее юбку в черно-белую клетку, кружащуюся вечером. Я знаю, что любил ее так, как никого больше, всем своим сердцем, так наивно и доверчиво, как никогда больше, я, считающий, что полон сомнений, которых, конечно, не должен иметь, со всеми моими слабостями, доказывающими, что я живой человек, а не принц из сказки о феях, думаю, что никто ее не будет любить так, как мы. Я знаю, что она не имеет ни малейшего понятия, что значит «мы» и как может быть «я» и «мы», и один даже сильнее, потому что он же еще и другой, и многое из нашей истории, возможно и ее конец также, проистекает от этого — от этого незнания. Я знаю, что она не поймет то, что говорю, даже если смерть облечет мои слова в плоть: не думаю, что она была бы, или что она будет моей нежной Пиетой. Слишком современна — в противоположность тому, что я думал.

Я вспоминаю А., читаю и перечитываю то, что Конрад пишет о лорде Джиме[29], это одна из тех книг, что не покидают меня здесь и сопровождают уже годы, — загрубевшая, желтая, испещренная пометками размышлений, которые не раз, я должен это признать, рождались у меня от хмеля, с изломанным переплетом, со страницами, усеянными раздавленными мошками и тараканьими отметинами, с пятнами вина и пота, боюсь, что и слез тоже, но этот томик является одной из моих последних связей с миром, где еще существуют, правда ненадолго, книги, то есть боль, вписанная буквами на бумаге, а не как здесь, вкрапленная прямо в плоть: «Даже Штейн мог сказать о нем только то, что он романтик. Я же знал, что он один из нас. И зачем ему было быть романтиком? Я останавливаюсь так долго на своих чувствах и недоуменных размышлениях, ибо очень мало остается рассказать о нем. Он существовал для меня, и в конце концов только через меня он существует для вас». Эта книга, так же как и «Пир» и некоторые другие, может, будет украшать дом Нимура, когда он наконец заполучит мою шкуру, посреди выставленных черепов, длинных ножей и патронов. Даже в этих местах скотам больше всего нравится казаться начитанными. Забавно.

Лишь через меня последние дни жизни А. существуют для вас: один из наших, романтический характер. Казалось, мы не были созданы для душевного покоя. Зато мы были обречены на иронию — скромную мудрость незавершенных судеб. И если я ничего не принес ей в жертву, то лишь потому, что у меня не было на то мужества; пусть простят меня. Мы даже не открыли малого королевства в Борнео. Или написать книгу было то же самое, что построить форт на дикой реке? В конце концов, может быть. Чтобы отныне приютить и защитить — кого? Итак…