Порт-Судан - [21]

Если я и не повстречал никого из тех, с кем мы были близки, то потому, что не знал, где они живут. Слишком много времени минуло. Когда я говорю «никого», это не совсем точно. Прямо перед самым отъездом я встретился с одним, он занимался устаревшим ремеслом — торговал скобяным товаром. Из-за почти совсем седых волос он мне показался кем-то из старшего поколения. Я, может быть, оставил у него такое же впечатление. Не имея потомства, мы превратились в своих собственных отцов. Он торговал гвоздями; мы посмеялись, вспомнив на миг, как раньше имели обыкновение бросать их под колеса полицейских машин. Я узнал от него о смерти некоторых из наших и где покоится А., но у меня не возникло желания отправиться туда. В конце концов, он не знал ничего, чего бы я уже не знал, а может, из скрытности он больше ничего не добавил, а я, в свою очередь, не пожелал больше ничего об этом услышать. Мне кажется, мы переволновались, увидев друг друга и вспомнив старое братство. Затем пора было расставаться. Мы знали, что больше не увидимся. Будущее отнюдь не наша сильная сторона.

Я вновь пустился в путь, который Низан[26] — еще одно имя, что-то значащее для нашей юности, — справедливо назвал «глубоким каналом преисподней». Мне больше нечего было делать в Париже, где уже ничего не было моим. Я возвратился в Порт-Судан. Я умру здесь, это решено: среди раскаленных, как печи, ангаров, пахнущих хлопком и аравийской камедью, среди блочных и деревянных бараков, среди куч нечистот, над которыми кружат грифы. На этой пыльной улице, исхоженной бандитами с остекленевшими глазами, или посреди этого моря негашеной извести и останков, дрожащих на солнцепеке. У южного выхода из города есть бойня на побережье, туда каждый день ведут стада изголодавшихся баранов и коз, питающихся старой бумагой и тряпьем. Издалека чувствуется запах мочи и жира, слышатся жалобные крики и лязганье ножей и топоров. Отбросы спускают в море по двум толстым трубам. Расплываясь мутным потоком, как устье, кровавая пелена доходит до рифа. Там плавают останки после бойни: отрубленные головы, кишки, содранные шкуры. Акулы со змеиными, желтыми, неподвижными глазами прогуливаются посреди этой скотобойни с разверстыми глотками, похожими на перерезанные шеи. Однажды, быть может, я отправлюсь туда поплавать и потанцевать на балу у челюстей.

Женщина-данкалийка исчезла. Думаю, что ее забрали люди Нимура. Я не знаю, что с ней стало, хотя могу вообразить. Я ничего не могу для нее. Я ничего не могу для себя. Я не пойду больше к нашим развалинам. В конце песчаной аллеи, там, где находится мой дом цвета охры, под сенью африканских деревьев есть несколько старых зданий британской таможни, покрытых толевыми крышами. В одном из домов, окруженном колючей проволокой, день за днем пытают кого-нибудь — не из истинных убеждений, скорее, по привычке, однако от всего сердца. Чтобы быть заподозренным в сговоре с южными повстанцами, достаточно быть черным. Таким образом, у палачей есть лишь затруднение с выбором: такая легкость лишает работу особого интереса. Они нисколько не стесняются средь бела дня тащить тела своих жертв за веревку, обвязанную вокруг ног, к старым советским грузовикам ГАЗ, которые их увозят не знаю куда. Подозревают, что их отдают на съедение акулам. В другом доме живет Нимур со своими женами. В следующем — его телохранители. На рассвете, еще до того, как по громкоговорителю прозвучат призывы муэдзина, они будят меня длинными автоматными очередями, стреляя в зеленеющее небо. Кажется, это их своеобразная манера приветствовать Бога. Вот такие у меня соседи.

Двадцать лет в Африке приучили меня относиться к магии не как к чему-то необычному. Может, и алкоголь способствует этому. Ночью, когда раздаются крики мучеников из дома Б., я завороженно смотрю на гудящий ореол керосиновой лампы и погружаюсь в мысли о том, что раз я приписал своему другу слова, которые он хотел адресовать мне, то это значит, что я в какой-то мере съел его душу, как здесь говорят, и что он вновь живет во мне на этом побережье, где жизнь и смерть лишь разменные монеты и которое так похоже на ад. А может, он и не мертв на самом деле, по крайней мере, не больше, чем я на самом деле жив в Порт-Судане — городе, похожем на зловещий фарс, хотя Навигационные инструкции и дают его географические координаты: 19,36° норд / 37,14° ост; может, мы просто два брата, живущие в неопределенном месте? В конце концов, я встречался и разговаривал с второстепенными людьми, но ни с кем из тех, кто видел его восковое лицо, возлежащее на обивке гроба, с повязкой, поддерживающей челюсть. Тогда то, что дрожащая рука заканчивает писать в тетради, может быть последним письмом исчезнувшей, тем письмом, что после столь долгого молчания не ждет ответа, даже не надеется быть прочитанным; впрочем, ее глаза, что бы в них ни отражалось, уже не те, которые мы считали, что знаем, и так их любили, а ее разум и душа, к чему бы их ни влекло, не те, где бы наши мечты нашли умиротворение. Капли пота падают со лба, испещряя отвратительную бумагу полупрозрачными пятнами, в которых потихоньку растекаются чернила, как мало-помалу вырываемый нерв, — так осторожно вырывают с корнем хрупкий росток, крупица по крупице отбрасывая землю с каждого бледного корешка. От бывшей нашей мечты отправиться в мир богов, слиться с прекрасным осталось лишь это жалкое свидетельство. По крайней мере, мы это засвидетельствовали.