Порт-Судан

Именно в Порт-Судане я и узнал о смерти А. Почтовые оказии в этих странах таковы, что известие это дошло до меня уже намного позже того, как мой друг ушел из жизни. Служащий в лохмотьях, с обезображенным проказой лицом, обладатель большого черного револьвера, привязанного к ремню плетеным хлыстом из буйволовой кожи, вручил мне письмо в конце дня. Его безгубое лицо с петушиными гребнями ушей носило печать вечной усмешки. Казалось, тело его вытесано из сардонического древа пляски смерти. Как почти у всех, кто выжил в этом городе, основным его занятием были рэкет и убийства. Как он сумел добыть конверт, я не знаю. Может, выкрал его у самой Смерти.

С дрожью пишу эти строки. На плохой бумаге из тетради, купленной в Хартуме, в день, когда банда полицейских вызвала меня к себе для бесконечных придирок и угроз; буквы убегают из-под руки и выдают зигзаги, вместо того чтобы занять приличествующее им положение. Капли пота со лба оставляют мутные пятна на бумаге, в них, обретая форму звезд, растекаются чернила, затем они разветвляются, как вырванный нерв, и сливаются в нежные голубоватые облака. Удастся ли мне все это прочесть, не знаю. Я пишу эти строки, чтобы хоть как-то выжить. И думаю, что другого повода писать нет. Говорю, пишу это и ничего не знаю; да и кто знает?

Красное, дрожащее, как моя рука, солнце опускалось на громадное трепетное тело Африки. Лучезарная дымка окутывала крыши Порт-Судана, железные и каменные, унизанные пиками водонапорных башен. Из-за этих башенок, черные силуэты которых выделялись в темно-фиолетовых сумерках, вечером город был похож на древнеримский лагерь, забытый на берегах Красного моря рухнувшей империей, или на исправительную колонию, окруженную сторожевыми вышками. Задыхаясь от скуки, я пил анисовую водку, жуткую отраву, контрабанду с одного из редких греческих судов, уж давно проплывших мимо засыпанных песком волнорезов порта, как раз под моей верандой. Я должен признать, что это письмо сразу стало для меня отдушиной, с ним что-то заканчивалось в моей жизни.

Мы познакомились, А. и я, лет двадцать пять назад. Мы делились великими и призрачными надеждами. К ожиданию жизни, полной приключений, примешивалась идея изменения мира. Я никогда не буду презирать то время и не примкну к тем, кто над ним смеется. Многое важное и ощутимое, то, в чем мы научились разбираться позже, тогда нам было неведомо: страх, зависть, подлость. Мы не верили ни в Бога, ни в черта с его смехотворными буржуазными перевоплощениями. Мы были до крайности дерзкими и нежными. И этого достаточно, чтобы не оскорблять нашу молодость. А потом с этим надо было кончать. Инерция мира затягивала нас, юношеская сила уже иссякала перед ней, мистика, как и в иные времена, преобразовалась в политику, и зрители аплодировали ставшему очевидным исходу битвы. Я хорошо помню последнюю встречу с А. однажды осенью. Мы выпили пива — когда молоды, именно так пьют пиво — в буфете на Пон-Кардине. Ветер швырял в черные лужи окровавленные ладони опавших листьев. Кажется, мы всплакнули. Позднее он выбрал литературу, я — навигацию. Нам обоим казалось, что эти случайные и побочные занятия не отвлекут нас от великой мечты, владевшей нами так долго. Тут мы были правы. Это был плохой выбор, занятия без будущего. Мы так и не поправились.

Годы я провел за перевозкой гнилья вдоль берегов Африки, а потом на меня обрушились напасти со здоровьем. Я очутился в Порт-Судане, где череда случайностей сыграла свою роль, предоставив мне должность harbour master[1]. Когда порт, если можно так выразиться, исчез в пучинах всеобщего крушения в стране, я совместил эти обязанности — отныне чисто символические, которые, впрочем, и не признавались бандами живописных убийц, проворно грабившими корабли, случайно или по невнимательности оставленные в проливе, — с обязанностями чуть более хлопотными, а именно — почетного консула Малагасийской республики. Свой небольшой доход я имел не от пошлин — их я больше не увеличивал — и не от жалованья, воспоминание о котором, как и полагается, уж давно затерялось в почти сказочном прошлом, а от разных темных делишек, тех, что алчные рэкетиры кинули моему жалкому бизнесу: немного алкоголя в страну, где он был запрещен, да голодные создания с лиловой упругой кожей и глазами цвета красного дерева, я сажал их на баржу с мазутом и пересаживал на корабль с обратной от набережной стороны, а чтобы никакой бессердечный Тартюф не засек эти проделки — несколько листьев хата