Порт-Судан - [25]
Повтор сюжетной ситуации выявляет различие условий существования человека. Роман Конрада назван по имени героя, роман Ролена — по месту пребывания рассказчика. Имена рассказчика и персонажей не известны (за исключением символической «Свободы»), а имя героя сокращено до инициала. Герои Конрада — одиночки, смеющие противостоять, он сравнивает их с Дон Кихотом, негодовавшим на то, что ружья стерли границу между рыцарем и трусом. У Ролена граница проходит через душу героев. Наследники последней вспышки романтического бунтарства 60-х годов погрузились в мир, живущий по закону «клише во всем», «инерция мира» поглотила человека. Личность замещена вещью: ряды белых теннисок, черных ботинок, черных джинсов и курток, белых блузок и футболок представляют «исчезнувшую возлюбленную»; ее уход знаменуется исчезновением вещей, а переживания покинутого А. — грудами окурков, рядами бутылок и несменяемым постельным бельем.
Отношения человека и вещи в литературе XX века — тема особого разговора. Экзистенциализм противопоставил существование человека, способного к выбору собственной судьбы, «несуществованию» пассивной вещи. В «Золотых плодах» Н. Саррот безымянная молва все превращает в вещь. А. Роб-Грийе (он, а до него — Ф. Кафка заменяли имя героя инициалом, символизируя этим утрату личностной значимости) провозгласил новое литературное направление «шозизм», или, как у нас переводят, «вещизм», поскольку вещь не меняется и может служить опорой в непостигаемой действительности. А еще раньше, в романе «Огонь» А. Барбюса, вещь становилась знаком отличия человека, ввергнутого историей в солдатскую массу. Оливье Ролен совмещает все эти функции вещи. Его роман не только рассказывает о ходе истории, но цепью цитат, аллюзий и реминисценций обозначает ее пласты.
Герой романа «Порт-Судан» — писатель, но ни одной строки его, кроме обращения в письме, нам не представлено. Он потерял власть над собственным телом, и «слова тоже покинули его», поскольку «слова вполне телесны». Функция писателя передается рассказчику, которому не хватает «практической реальности». Каждое его слово или переданное суждение свидетелей обставляется оговорками («А, возможно, она ошибалась», «А. допускал, что его толкование было неверным»). Даже смерть не кажется достаточно достоверной, рассказчик не встретился «ни с кем из тех, кто видел его восковое лицо». Основываясь на зыбких свидетельствах, переходя «от исторического марша к событиям интимной жизни», он выстраивает ряд равноценных гипотез, недостаточной обоснованности которых («Ничего, уверяю вас снова, не позволяло мне сделать такое умозаключение…») противопоставлен единственный неоспоримый факт — географические координаты, приведенные в эпиграфе.
Прежний мир превратился в развалины (по его руинам в Африке гуляет рассказчик с «исчезающей» затем данкалийкой: «Мы вместе отплывали к морям, неведомым людям»). Когда-то герой и рассказчик были едины в своих стремлениях, потом разошлись: «он выбрал литературу, я — навигацию». Оба занятия подразумевают наличие цели и пути. Процесс писания пробуждает то, что их «продолжало загадочно связывать», рассказчик транспонирует историю героя на собственный опыт («я представляю, что я — это А., два состояния, два этапа одного и того же человеческого пути», «те же муки, но в молодости»), что позволяет преодолеть несчастье «социального одиночества» и восстановить «историческую канву личности». Роман-воспоминание превращается в роман-эпитафию собственному поколению (Оливье Ролен родился в 1947 г. и в 60-е разделял идеи левого экстремизма), утраченной вовлеченности в историю.
Истинным героем романа становится текст, рождающийся на основе «послания всего лишь из двух слов», поддающихся «любому толкованию», текст, всех смыслов которого мы не можем уловить и расшифровать, обитая в сфере иной национальной культуры. Например, рассказчику «отводилась роль Паяца» — какого, из стихотворения Бодлера или из оперы Леонковалло? Что означают для француза «малый дворец Петербурга» и «серые глаза Анны Карениной»?
Перед нами текст, построенный по законам скорее поэзии, чем прозы, с рифмующимися повторами, сквозными лейтмотивами, перекликающимися метафорами. Текст, который позволяет запечатлеть ускользающую жизнь и «хоть как-то выжить» в «беспорядочной и заранее проигранной борьбе, что мы ведем с могуществом небытия». Текст, спасающий мысли, чувства и стремления от необратимого исчезновения: «моя смерть облечет мои слова в плоть».
Н. Петрова,
кандидат филологических наук
Порт-Судан. «Именно в Порт-Судане я и узнал о смерти А. Почтовые оказии в этих странах таковы, что известие это дошло до меня уже намного позже того, как мой друг ушел из жизни. Служащий в лохмотьях, с обезображенным проказой лицом, обладатель большого черного револьвера, привязанного к ремню плетеным хлыстом из буйволовой кожи, вручил мне письмо в конце дня. Его безгубое лицо с петушиными гребнями ушей носило печать вечной усмешки. Казалось, тело его вытесано из сардонического древа пляски смерти. Как почти у всех, кто выжил в этом городе, основным его занятием были рэкет и убийства. Как он сумел добыть конверт, я не знаю. Может, выкрал его у самой Смерти».
