Порт-Судан - [12]

Так, с самых первых дней она истязала себя и мучила его, и казалось, что даже в страсти она заряжается какой-то неистовой мазохистской энергией, с тем чтобы лишить эту страсть будущего. И это извращение любви было настолько странным и даже патологическим, что иногда он спрашивал себя: может, в тот миг, когда покидала его, она воображала, что влюблена в него более, чем когда бы то ни было, и даже если это и не так, просто для нее это был единственный способ искренне любить, и способ этот заключался в том, чтобы лишить объект любви реальности и плоти, ему принадлежащей. Он сказал Урии, что ему казалось нелепым и подозрительным упорство, с каким она рвала безвозвратно все живые связи, соединявшие их, но сохраняла без его согласия все сувениры, накопленные ими за долгие годы совместной жизни, — фотографии, письма, стихи, подарки, привезенные из путешествий, засушенные цветы, собранные на обочинах дорог, крохотные ракушки с блестками слюды или с едва видимыми тигровыми полосками, напоминавшие о долгих безмятежных часах, проведенных в прогулках рука в руке по мокрому зеркалу береговой линии (она в своем платье в черно-белую клетку), где оставались бесчисленные следы на песке, отпечатки — одни легкие, другие более четкие, но давно уж смытые, и никогда уж их не увидеть рядом; между тем он не успокоился, пока не выбросил или не сжег все эти предметы, малейшая их крупица разрывала его сердце на части. В ужасе ему думалось, что тем самым она хотела воздвигнуть какой-то мавзолей интимных вещей, погребальную ладью, на которой его отсутствие уплыло в вечность, окруженное вещами, оставленными после пронесшейся жизни.

Он говорил, что предполагал эти странности, эти посягательства на жизнь, но и допускал, что его толкование было неверным; может, он отдавал предпочтение именно ему, потому что так оберегал воспоминание об их истории, по крайней мере, от банальности, хотя были возможны и другие, куда более вульгарные соображения — например, что она сама сознавала свое стремление отнюдь не к страсти, а к комфорту и скрывала это под маской мнимых неврозов. В действительности, упорное молчание, в котором она так быстро замкнулась и которое А. от бессилия и разочарования уже не хотел сломить, навсегда помешало ему узнать, был он предан личностью чрезвычайно сложной, противоречивой и уязвимой или, напротив, приземленной и буржуазной. А могло быть, что именно из-за неспособности смягчить свой мучительный и вспыльчивый нрав и подавить властность и сумасбродство, из-за своей доверчивости в сочетании с эгоизмом и тщеславием власти над ней — из-за всего этого он сам стал творцом собственного несчастья. А могло быть также — и эта мысль была маленьким мучением в череде больших мучений, владевших им, — что он сам был неразумен и в конце концов слаб, потому что если неверие в себя является слабостью, то есть и другая слабость, куда более смешная, — никогда не сомневаться в себе.

Все эти гипотезы я сформулировал почти ни на чем и тем более удивился, услыхав из печальных уст девушки, что они не только не абсурдны, но и сам А., видимо, запутался в них даже больше, чем я.

8

Из-за такого совпадения моих фантазий и истинных мыслей моего друга родилось желание вновь представить его. Я спросил Урию, как протекали дни, когда уже должно было жутко ощущаться приближение небытия. Я был удивлен ее ответом: она описала монотонное и почти умиротворенное времяпрепровождение. Как и всех пансионеров, его будили в восемь часов, он долго завтракал, выкуривал первые сигареты с последними чашками кофе, смотрел на светлеющее небо над крышами домиков и на груды опавших листьев, на черные ветви деревьев, слушал музыку, по крайней мере, две вещи она знала, так как, уезжая, он оставил ей диски, это были Cosi fan tutte и соната для фортепиано и скрипки Цезаря Франка. Затем он поднимался на так называемый закрытый этаж принять душ, ключ от него был лишь у врачей и медсестер: поэтому он должен был позвонить и ждать на верхних ступеньках лестницы с полотенцем, перекинутым через плечо, и с мыльницей в руке. Это был час очищения, отданный воде, струившейся по изнуренному, слегка отекшему от бездействия и лекарств телу, смывающей пот и ночные кошмары, — час, отданный воде и свету, что поднимался подобно жизненному соку по жилам черных деревьев, часто бледному, с примесью снега, а иногда пронизанному яркими лазурными и шафрановыми бликами. Уриа сказала, что в эти мгновения А. чувствовал себя почти счастливым и возрожденным, как вечно бегущая вода, как деревья, сердцевина которых уже готовилась распустить листья, как день, что беспрестанно ткет свой шелк и тянет свет из повозки мрака, он был счастлив той первозданной радостью небесных тел, которая не зависит ни от чего людского, ее достаточно просто впустить, не думая ни о чем, просто принять это громадное, мягкое покачивание. В это же время он кормил птиц маленькими кусочками масла, разложенными на перилах балкона. И близость, что он понемногу достиг с этими легкими, почти невесомыми созданиями, проворными и стреловидно оперенными, беспечно порхающими в вечном настоящем, заставляла его забыть на миг ужас огромной и косной материи, где он чувствовал себя увязшим и потерянным.