Порода - [4]

Круглые глаза Булкина стали еще больше. Лицо его с резко проступающими скулами налилось кровью, прилизанные на лысине волосики растрепались на отдельные жгутики, а черная бородка смешным встревоженным ежом топорщилась во все стороны.

Он с силой ударил кулаком по столу. Одна бутылка упала, больно ударив по ноге Карякина, и разбилась, обливая рыжим пивом чистенький полосатый половичок. Карякин уже давно пытался прервать Булкина. Слова Булкина прорывались в сознанье сквозь пелену первого опьянения, и ему казалось, что перед глазами вертится, поблескивая коленами, вал, и каждое колено больно задевает его, Карякина.

Ошибка… Какая ошибка?.. Он сам спорил с Алексеем. Но он не так понимал, как Булкин… Совсем не так. Он не хотел, чтоб Алексей уезжал от него. Он думал, что нечего мастеровых отрывать. Своими силами деревня обойдется. А этот Булкин говорит другое… Са-авсем другое! «Коммун не надо». Ну, положим, он сам в этом не много разбирается. Но здесь, чует он, врет Булкин. Хлеба не даст? То-есть кому это не даст? Рабочим не даст? Вот сволочь-то!.. Сам у станка работает — и своим рабочим хлеба не даст! Да какой он свой! Нешто он понимает машину? Он от машины все больше норовит в свое хозяйство урвать. Кулак!.. Настоящий кулак! И лицо Булкина стало ненавистным ему. «Этот ни за что продаст. Хлеба, говорит, не даст. Ах, сукин сын!.. Я тебе не дам хлеба! Я тебе не дам!.. Вот Алешка у него хлеб и возьмет». — И обида на Алексея отступила далеко, сменившись злобой на этого враждебного, ненавистного ему человека.

Боль в ноге от удара бутылкой ожесточила Карякина.

— Молчи, сука! — закричал он, перебивая сразу осевшего Булкина, и зеленые зрачки его загорелись. — Молчи! Кому говоришь? Рабочему говоришь!.. Ты что думал: как я не в партии, так я слушать твои речи должон? Да я, может, больше партии понимаю. Коммун боишься?..

И вдруг Карякин почувствовал, что не сумеет ничего доказать Булкину. Он ведь сам о коммунах спорил с Алексеем. Но у него есть право спорить. А этот не имеет права партию ругать. Он, Карякин, сам ругает партию — много в партии всякого мусора есть, — но Булкину ругать партию он не позволит. Он не может предать Булкину Алексея.

И он постарался вспомнить, как ему самому доказывал о колхозах Алексей и, чувствуя, что никогда так у него не выйдет, все более озлобляясь, кричал:

— Ты против социализьму идешь, Булкин! Ты социализьму враг. Вот ты какой! Я тебя на чистую воду выведу. Ты не можешь с Алексеем спорить, не можешь! Побьет тебя Алексей. И как только ты к машине, Булкин, попал? Ты и машину погубишь. Ты и машине враг. Враг!.. Враг!.. — поднялся Карякин и казался хищным черным зверьком, который вот-вот вцепится в рыхлого и тяжелого Булкина.

Булкин совсем отрезвел. Он пытался что-то сказать в ответ, в чем-то оправдаться: он понял, что наговорил лишнего, непоправимо лишнего, что нельзя было доверяться этому сумасшедшему старику. Он ведь всегда считал его сумасшедшим. И что только за дурь сегодня на него нашла!

Карякин пнул дверь ногой и, толкая Булкина, говорил хриплым сорвавшимся голосом:

— Уйди, Булкин!.. Уйди от меня! Растревожил ты меня очень…

Булкин дрожащими руками надевал шубу и, уже на ходу утаптывая калоши, никак не лезшие на ногу и несомненно не свои, а карякинские, в чем-то путанно оправдывался. На улице он еще раз ощутил всю непоправимость своей чрезмерной откровенности.

«Сумасшедший чорт!» злобно подумал он о Карякине, застегивая шубу.

Терентий Никитич машинально запер дверь на крючок и опять подумал о Булкине и Алексее. Он чувствовал, что Алексей был бы доволен им. И то, что он даже гордится этим, поразило и опять обидело его. Что, разве Алексей указчик для него? Яйца курицу, что ли, учить стали? «Совсем ты, Терентий Никитич, запутался сегодня! А поговорить-то и не с кем…»

Он подошел к маленькому столику, на котором стояла выцветшая фотография женщины в длинном синем платье и пестрой шали, взял фотографию в руки, зачем-то погладил ее и, тяжело вздохнув, сказал:

— Вырос наш Олеша, Марья… Ох, вырос!..

4

В вечернюю смену у каждого станка загорается лампочка. Сотни лампочек яркими светляками освещают цех, отражаются причудливыми отблесками в стали станков, в деталях, в отполированных частях машин. В цехе становится наряднее и праздничнее, и даже груды железного мусора, не убранные от станков и окрашенные желтым электрическим светом, кажутся блестящими украшениями, а тонкие медные стружки отсвечивают червонным золотом.

Если смотреть на дизельный цех снаружи, в окна, все светлячки переливаются и кажутся живыми, очень веселыми и подвижными. В каждом переплете оконной рамы они отражаются гостеприимным блеском.

А вверху, под высокой крышею цеха, — загадочный полумрак, и в полумраке этом, блестя большими огненными глазами и внося в общий мерный шум цеха свой особый гудящий шум, опуская вниз длинные цепкие хоботы, проносятся краны.

Дизельный цех помещается между котельным и сталелитейным. И после оглушительного шума молотов в котельном цехе и нестерпимого жара мартенов и забивающей легкие пыли в сталелитейном — в высоком и чинном, поблескивающем отработанным металлом, дизельном цеху кажется торжественно, и даже тихий и мерный шум станков успокаивает и радует.