Порнографическая поэма - [72]

— Кто там? — пролаял голос из-за двери.

— Любимая собака, — пролаял в ответ Робин.

Дверь отворилась, и мы увидели на пороге здоровенного парня — размером с хорошего баскетболиста, — на котором не было ничего, кроме детской пеленки. Просто кусок ткани, прихваченный огромной, похожей на штык, английской булавкой. Чистое безумие! Вид этого невозможного парня вывел меня из состояния приятной расслабленности от гашиша, который мы покурили перед выходом. Уж не из-за него ли Робин оделся как няня? Как странно, что я раньше не спросил о его странной униформе! Все, о чем я мог теперь думать, был Робин, прибывший для ухода за этим огромным нелепым младенцем весом в триста фунтов[35]. Но с какой стати? Интересно, каких же размеров была мать этого мальчика? Все это было слишком уж безумно. Гашиш оказался что надо!

Ведомые гигантским младенцем, мы проследовали через грязную, тускло освещенную прихожую, повернули налево и поднялись по длинному ряду ступеней к металлической двери. Младенец открыл ее, и мы оказались в огромном серебристом помещении, похожем на бальный зал или что-то в этом роде. Столы и стулья, огромная площадка для танцев. В дальнем углу виднелся белый экран — такого размера, как в кинотеатре. «Слишком шикарно для проектора „Супер-8“», — подумал я. Несомненно, от нас ожидали многого. Но не важно. Как-нибудь справимся.

Народ был занят странными вещами. Я заметил женщину, которая сшила мне галстук. Кто-то где-то орал не своим голосом, что у него кончился лед. Голос сильно напомнил мне репризу из «Света любви» Марка Болана. Затем одетая швеей панковского вида девушка, исполнявшая обязанности диджея, поставила песню «Нью-Йорк-доллс». Я содрогнулся, поскольку терпеть не мог Дэвида Йохансена. Как будто прочитав мои мысли, она быстро заменила «Доллс» чем-то мне незнакомым. Младенец велел нам подождать.

Мы стояли и слушали песню о младенце в огне. Не шучу. Слушая песню, я представлял себе, конечно, нашего привратника, корчащегося в огне, которого няня Робин заботливо укрывала одеялом. Я посмотрел на Робина, взглядом призывая его вслушаться в слова песни. Его движения напомнили мне движения Дотти — покачивания бедрами и все такое. «Интересно, где сейчас Дотти и что с ней?» — подумал я. Потом я задумался о Кае, каково ему будет в тюрьме. Какофония интерлюдии сменилась звуками композиции Робинова идола — Лу Рида. Робин перестал покачивать бедрами и принял вид Лу. Все это произошло в мгновение ока. Впрочем, не уверен, что это на самом деле произошло. Весьма безумно, не правда ли?

Младенец вернулся и отвел нас в похожую на офис комнату за стойкой. Мебели там почти не было: только стол и стул. На стене висели часы, спешившие на пятнадцать минут. Младенец предложил нам потусоваться пока здесь, сказав, что Макс уже в пути. Когда он ушел, закрыв за собой дверь, я спросил Робина:

— Ты видел раньше этого Макса?

Он отрицательно покачал головой:

— Только по телефону говорил.

— Не его ли голос мы слышали?

Робин равнодушно кивнул. Я закурил. Он вытащил сигарету у меня изо рта, потушил ее о подошву своей туфли и спрятал в кошелек. Затем он с отсутствующим видом уставился в пространство перед собой. Было ясно, что он где-то далеко.

За дверью послышался голос. Кто-то приближался к двери. Подойдя к ней, человек остановился и сказал, что слышать не желает о нехватке льда. Он напомнил двери, что коктейли подают с двумя кубиками льда, а не с одним. Затем он спросил дверь, понимает ли она, почему в коктейле должно быть два кубика, а не один. Дверь молчала. Тогда голос объяснил ей, что причина кроется в коэффициенте перемещения, нужное значение которого может быть достигнуто лишь при опускании второго кубика. Видя, что дверь слишком глупа для его уроков, голос стал бранить ее. Послушав некоторое время его ругательства, дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял Макс. Он был одет в женское вечернее платье из красного сатина.

— Должен сказать вам, что я самая большая сука, с которой вы когда-либо имели дело, — объявил он, тряся указательным пальцем с царапинами от ногтей в дюйме[36] от моего носа. — Я в десять раз подлее, чем Джоан Кроуфорд. Я в сто раз сволочнее, чем Джон, блядь, Уэйн.

Я понял, что Макс просто пытается застремать меня, и выпалил с наилучшим русским акцентом, на который был способен:

— И этот Джоан Кроуфорд — кто есть она, блядь?

В ответ Макс задрал подол своего платья, вытащил хуй и брезгливо приподнял его двумя пальцами. Хуй был небольшой, перекрученный, с торчащими во все стороны черными волосами и сморщенными, как высохший лимон, яйцами.

— Вот кто такая Джоан Кроуфорд, мой сладкий мальчик, — сказал Макс с выражением отвращения на лице. Сильно!

После взаимных представлений Макс обрисовал нам наши обязанности. Нам выделялась комната — комната номер четыре, — в которой мы должны показывать фильм с десяти вечера до двух ночи, безостановочно. Ни при каких обстоятельствах мы не должны были покидать комнату.

— Так что если хотите поссать — делайте это сейчас. Хотите посрать — тоже.

Кроме того, нам запрещалось разговаривать с кем бы то ни было, если только нас о чем-нибудь не спросят. Запрещались любые денежные операции и физические контакты с кем бы то ни было. Закончив, Макс велел нам повторить то, что он только что сказал. Но мы не могли. Мы просто окаменели. Тогда он проговорил все снова, в два раза более отвратительным тоном, и опять потребовал повторить. На этот раз мы справились с задачей. Он, казалось, был удовлетворен. Усевшись на парту, он зажег сигарету, сделал пару затяжек и погасил ее о коврик. Затем повернулся ко мне. Его лицо приняло почти добродушное выражение. Положив руку мне на плечо и нежно сжав его, Макс произнес: