Порфира и олива - [4]

Фракия так далека. Детство откатилось на край света...

Мог ли он позабыть праздничные дни, когда на грани света и тьмы последователи Вакха[5], селяне и селянки, под звуки флейт и бубнов смыкали и размыкали круги экстатической пляски, сплетаясь в прихотливые переплетения хохочущих и переливающихся всеми цветами лент, составленных танцующими.

Калликст на миг прикрыл глаза, чтобы полнее пропитаться прошлым. Перед ним предстал Зенон, в белых льняных одеждах, увенчанный миртом, декламирующей толпе приверженцев Диониса орфические песнопения в обширной базилике, украшенной огненными колесами Иксиона[6]. Совершенно естественно ему представилось затем и собственное посвящение в таинства культа великого гимнопевца Орфея.

Орфей... Его культ — светоч истинной веры. Даже в этот час, за сотни миль от своей земли волны истинного учения овевали его, наплывали издалека, затопляя душу и сердце. Он снова слышал живой голос Зенона, и в его исполнении звучали частицы священного предания: «Однажды Орфей, сын царя Эагра и музы Каллиопы, получил от Аполлона в дар семиструнную лиру. Он прибавил к струнам еще две, сравняв их по числу с девятью Музами. И принялся петь, околдовывая богов и смертных, приручая хищников и даже смущая покой существ, лишенных души. Именно благодаря власти своего дара, скрестившего поэзию и музыку, он способствовал успешному плаванью Аргонавтов, одержав верх над Сиренами. Однажды он взял в жены красивейшую, милейшую из дриад, Эвридику, нимфу — хранительницу лесов. Увы! На несчастье Орфея Аристей, сын Аполлона и Кирены, тот самый, кто обучил людей пчеловодству, тоже влюбился в Эвридику. Однажды утром, когда он погнался за ней по лесу, нимфа наступила на змею и, ужаленная, умерла. Но, сломленный горем, Орфей не мог смириться с потерей возлюбленной. Бросив вызов Року, который парализует смертного и лишает его души и воли, певец спустился в царство Аида. Голос стал его единственным оружием, но ему удалось усмирить пса Цербера, сторожившего Подземное царство, и высечь слезы из глаз инфернальных божеств — ему было позволено вывести возлюбленную на белый свет. Однако при единственном условии: Орфей не должен был оборачиваться и смотреть на нее, пока та не выйдет на волю. Но увы! Божественный гимнопевец был нетерпелив и нарушил обещание. Но едва взгляд его устремился к Эвридике, как та навек исчезла во тьме.

Терзаясь мыслями о невозвратной потере возлюбленной, божественный певец замкнулся в безутешном одиночестве вплоть до того фатального дня, когда, презрев знаки любви фракийских дев, он был растерзан Менадами, обезумевшими почитательницами Диониса».

Судьба Орфея была неразрывно связана с культом Диониса: «Мать его, Семела, возлюбленная Зевса, умерла на шестом месяце беременности, смертельно пораженная видом представшего перед ней Громовержца. Зевс вырвал неродившийся плод из тела покойной, вшил его себе в бедро и принялся донашивать сам. Гера, третья и последняя супруга верховного бога, терзаясь ревностью, выдала ребенка Титанам, а те разорвали его на части, сварили и съели. Из пепла спаленных Зевсовыми молниями Титанов родились люди, унаследовав от последних родство с их животным „богоборческим“ естеством, но сохранив в душах и следы божественного происхождения».

Может, именно их животное начало разбивало в пыль золото легенд и хрупкие кристаллы счастья? Ведь во Фракии все вокруг сочилось страданием.

Измученная накатывающимися друг за другом волнами захватчиков тамошняя земля никогда не знала мира. Страна изнывала сперва под персами, потом под натиском Филиппа Македонского и его сына Александра. Затем, во времена Тиберия, там правил римский наместник. При Калигуле фракийцы пользовались некоторой независимостью, но правили ими царьки, воспитанные в Риме. Наконец, после Клавдия Фракия стала официально именоваться провинцией под властью римского прокуратора. Единственное, чем еще могли гордиться тамошние жители, — привилегией снабжать вспомогательные римские войска лучшими конниками, какие только могли сыскаться в Империи.

Калликст не мог точно вспомнить, когда впервые увидел отряды воинов, объявленных вне закона. Те всегда составляли неотъемлемую часть его мироздания. Дезертиры, беглые рабы, обычно они скрывались в горах Гема и выходили из лесов только для того, чтобы обменять завоеванную добычу на зерно, вино или бараньи окорока. Никого это не раздражало: так было заведено меж ними и местными обитателями.

Но в одно прекрасное утро все переменилось. Калликст вспоминал, как поразили его ухватки и речь тех, кто поил лошадей у местного источника, пока их предводители обсуждали что-то с селянами. Он почти тотчас уразумел, что к объявленным вне закона соотечественникам примкнули варвары из сарматов и маркоманов. Римские легионы перемололи их племена, и они принуждены были заново приживаться в некогда разоренных ими же провинциях. Но оседлая жизнь очень быстро им опротивела, они бросали ту землю, что получали для возделывания, и примыкали к прочим бунтарям. Жертвой их возмущения чуть не сделался сам Адрианаполь.

А несколькими днями позже разыгралась трагедия. Ему как раз исполнилось шестнадцать.