Порфира и олива - [133]

Вилла Вектилиана была одним из таких изысканных жилищ. Коммод подарил ее Марсии. Туда-то и удалялась Амазонка всякий раз, едва представится возможность. Те из римлян, кто чувствовал свою близость к христианству, обосновывались где-нибудь поблизости, их присутствие как-то оживляло ее, придавая сил и отваги, необходимые для того, чтобы снова возвращаться на Палатинский холм, погружаться в трясину императорского дома.

В тот день, скрываясь от изнурительного послеполуденного зноя, она сидела в садовой беседке, увитой зеленью, ведя разговор с двумя собеседниками — первым был Эклектус, ее неизменный друг, вторым — Виктор, глава всего христианства, папа и одновременно епископ Римский. Этот последний передал ей новый список христиан, высланных на Сардинские рудники, всего тридцать человек, среди которых архидиакон Зефирий. Виктор уточнил:

— Зефирий мне особенно дорог. Великого рвения человек, да к тому же мой самый ценный соработник.

Молодая женщина смотрела на наместника Петра с обескураженным видом. Поскольку она не осмелилась возразить, Эклектус решил вмешаться:

— Ты отдаешь себе отчет, чего требуешь, Святой Отец? Это же невыполнимая задача.

— Невыполнимая?

— Во всяком случае, смертельно опасная.

Оба придворных принялись растолковывать Виктору, сколь значительные перемены произошли в умонастроении Коммода после той истории с Клеандром. С тех пор как мятежи стоили жизни его любимцу, император более чем когда-либо, чувствовал угрозу, нависшую над ним самим. Страх, да, может статься, и смутные угрызения пробудили в нем потребность прибегнуть к покровительству какого-либо божества-защитника.

— Разве существует покровитель надежнее Господа нашего Иисуса Христа? — с живостью перебил Святой Отец.

Марция вздохнула:

— Я не единожды, а сто раз говорила с ним о нашей вере. Но чем настойчивее я была, тем, похоже, слабее становилось мое влияние.

Традиции, равно как и неистовый темперамент побуждали императора поклоняться языческим божествам с жаром, граничившим с бредовыми наваждениями.

— Все шарлатаны Востока донимают его, соблазняют, изводят. Они все делают, чтобы настроить его против нашей религии, так как не сомневаются, что у них нет врага опаснее, чем благая весть Христова, — пояснил Эклектус.

— К тому же для них одно удовольствие иметь дело с Коммодом, ведь император вбил себе в голову, будто он — перевоплотившийся Геркулес. К тому же эту веру подкрепляет его физическая сила, он видит в ней доказательство...

— Такой восточный мистицизм, царящий при императорском дворе, позволяет без особого труда внушать ему, что он должен вести себя, словно благодетельный и справедливый бог, что-то вроде мага, страдающего за род людской.

— Несчастный! — вздохнул Виктор. — Подумать только, что такой избыток доброй воли может быть обращен на то, чтобы способствовать идолопоклонству!

На самом деле он знал, каково создавшееся положение, знал даже слишком хорошо. Помимо прочих диких причуд, Коммод только что распорядился, чтобы его отца объявили «Юпитером Победоносным», по примеру всяких восточных Ваалов. Для своего же собственного культа он учредил фламена — жреца Геркулануса Коммодуса.

Уповая, что это обеспечит ему покровительство высших сил, он одарил Рим «рангом коммодианства» и подумывал, не осчастливить ли подобными же наименованиями Карфаген, а также сенат, народ, легионы, декурионов и даже месяцы года, чтобы последние все, как один, стали благоприятными!

— Ты верно говоришь об идолопоклонстве, — Эклектус утвердительно кивнул, — но понимаешь ли ты, какие следствия может повлечь за собой подобное положение?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Весьма вероятно, что Коммод, катясь по этой наклонной плоскости, дойдет до того, что сам превратится в гонителя христиан.

— Ну-ну, — запротестовал епископ, — в таком случае вы стали бы его первыми жертвами.

— Разумеется.

Марсия не смогла подавить содрогание и, обернувшись к дворцовому распорядителю, сказала:

— Эклектус, не можешь же ты, в самом деле, допускать, что Коммод способен меня...

— Вспомни Демострату. Она была твоей подругой, и любовниками они тоже были.

— Она покинула его несколько лет назад. Стала для него не более, чем женой Клеандра, между ней и императором не оставалось больше никаких уз нежной привязанности. Так с чего бы ему испытывать угрызения?

— Конечно, и все же он когда-то любил ее. Однако без колебаний допустил, чтобы ее удавили, так же, как ее детей. Думаю, нет надобности напоминать тебе, в каких жутких условиях разыгралась эта драма. Так с какой же стати нам мечтать о лучшей участи в час, когда ему покажется, что мы представляем собой препятствие, мешающее ему смотреть на вещи так, как он того желает?

Марсия отвернулась. Ее взгляд бессознательно блуждал, натыкаясь на мраморные цоколи, которыми был усеян парк. Она убрала все статуи, изображающие языческих богов. Но, по всей видимости, их неблагоприятное воздействие не исчезло.

— Что же делать? — прошептала она, внезапно охваченная тревогой.

— Понятия не имею, — устало откликнулся дворцовый распорядитель. — Мы в ловушке. Близок день, когда рыболов вытащит сеть на берег, и тогда...