Порфира и олива - [134]

Празднество было в разгаре. Музыканты, танцовщицы, самые изысканные вина, самые дорогие блюда. Так пожелал Коммод.

С некоторых пор недели не проходило, чтобы император не измыслил какие-нибудь торжества. Он словно бы пытался забыться среди всех этих излишеств, чтобы не думать о хаосе, куда скатывается Империя.

Марсия, возлежащая рядом, казалась далекой, рассеянной. Она взяла кисть коринфского винограда, но, отщипнув одну-две ягоды и поднеся их к губам, тут же отложила лакомство в сторону. В этот вечер ни молочный козленок, ни инжир, привезенный из Сирии, ни самосское вино не пробуждали в ней аппетита.

Ее бесстрастный взгляд обратился к императору. Развалившись на испещренных орнаментом шелковых подушках, он принимался за очередной кубок фалернского, смешанного с греческим медом, — его излюбленный напиток. В его глазах она приметила блеск, очень хорошо ей знакомый, по хмель придавал ему еще что-то лихорадочное, бредовое.

Она поискала взглядом Эклектуса и увидела, что он погрузился в длинную беседу с Эмилием Летием, новым префектом преторских когорт. Вздыхая, она смотрела на гадесских танцовщиц, пестрым вихрем проносящихся мимо раскинувшихся на своих ложах вольноотпущенников, приближенных к императорскому дому, тех, в чьих руках, по сути, и находилась подлинная власть. Большинство из них, как, к примеру, некто Папирий Дионис, только что заменивший Карпофора на месте префекта анноны, или Пертинакс, проконсул Африки, знакомы ей лишь по имени. Наркис тоже теперь среди вельмож. Недавно в награду за верную службу юноше была оказана милость: он стал свободным человеком. Сегодня вечером предполагалось отпраздновать его освобождение, однако по всей его манере держаться ощущалось, что он не в своей тарелке, не по себе ему в этом окружении, куда его пересадили. Марсия улыбнулась ему, чтобы подбодрить.

Да и прочие выглядели не веселее его. Особенно эти двое, назначенные консулами на будущий год, — сенатор Эбуциан и Антистий Бурр, родственник жены императора. Должность консула, некогда столь вожделенная, ныне стала одной из самых опасных; разве за последние несколько месяцев не слетели один за другим пятеро высших чиновников? Один из них, уроженец Африки Септимий Север, был спасен только благодаря вмешательству своей землячки Марсии.

Внезапно молодая женщина вздрогнула, выдав этим свое нервное напряжение. На ее плечо легла рука:

— Что с тобой, моя Омфала? Ты дрожишь? — проворковал ей на ухо голос властителя.

— Это... просто смешно. С какой стати мне дрожать?

Она чувствовала, как он расстегивает фибулу, на которой держался се наряд, как он обнажает ее плечи. Липкие губы коснулись ее затылка.

— От наслаждения, должно быть, — продолжал он. — Разве я не самый дивный из всех любовников?

Неуклюжие руки Коммода мяли ткань ее платья, стягивая его все ниже, пальцы путались в белье, прикрывающем ее грудь. Испуганная, она прошептала:

— Я и впрямь счастливая женщина, господин...

— И неспроста. В противном случае ты была бы воистину неблагодарной. Особенно после этой новой милости, которую я тебе оказываю.

Он вдруг грубо дернул и легкую ткань, разорвал ее, освобождая из плена золотистые от загара груди своей фаворитки. Праздник вокруг них шел своим чередом. Танцовщицы продолжали кружиться в сарабанде, музыкальные инструменты не переставая играли. Но в воздухе возникло что-то неопределимое, такое, отчего атмосфера становилась все более напряженной.

— Почему ты не отвечаешь, моя Амазонка? Скоро тридцать христиан будут освобождены благодаря твоим мольбам. Значит, только этим и можно тебя порадовать?

На них уже стали посматривать — беглые, стремительные взгляды исподтишка, а между тем потная ладонь императора стиснула одну из обнаженных грудей молодой женщины.

Коммод больно щипал и крутил ее сосок, зажав его между большим и указательным пальцем, но она нашла в себе силы ответить:

— Цезарь, неужели еще нужны слова, чтобы выразить тебе всю мою признательность?

— Ты холодна... Если бы знал, не уступил бы твоим увещеваниям так легко. Впрочем... — он нарочно выдержал паузу, потом обронил с насмешкой, — впрочем, еще не поздно. Курьер отправится в Сардинию не раньше, чем через несколько дней.

Это была угроза, и почти не завуалированная. Коммод наклонился к своей фаворитке, почти касаясь губами ее прекрасного лица, но от поцелуя на сей раз воздержался.

— Докажи мне, что ты истинно ценишь мои благодеяния, — произнес он, и его черты вдруг стали крайне жесткими.

— Доказать? Но чего же ты хочешь? Что я должна...

— Римлянам незнаком подлинный лик Венеры, их всеобщей матери. Мой долг исправить этот недостаток. Ты мне поможешь?

То, что этот вопрос был задан как бы по внезапному, по видимости, непосредственному наитию, встревожило молодую женщину еще сильнее. Ведь не было пи малейшего сомнения: этот демарш обдуман заранее. Кто же мог подсказать его властителю?

— Чего ты ждешь от меня?

— Великая жрица Афродиты, Астарта, — великолепнейшая из женщин. А во всей Империи нет никого, кто был бы прекраснее тебя, моя лидийская царица.

Амазонка почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. То, чего требовал от нее Коммод, являлось ни больше, ни меньше, как самым настоящим вероотступничеством. Теперь все стало ясно. Это, конечно, идолопоклонники нашептали императору подобное предложение с целью разрушить ее влияние, а главное, нанести удар ее вере.