Пора по домам, ребята - [51]

— Ну ты, думай, что говоришь! Аковцы тоже дали прикурить немцам. И не только панычи были в АК. Кто кутил, тот кутил, а кто дрался, тот дрался…

— Что ты их так защищаешь? А может, и ты был в АК?

— Угадал. Да, был в АК. Ну и что? Чем я хуже тебя? — парировал Травинский, крепкий, светлоглазый парень. Оба были одногодки, только Рек был родом из Люблинского воеводства, а Травинский из-под Варшавы.

— Хуже не хуже, об этом никто не говорит, — пожал он плечами. — Откуда мне знать, что ты в этой своей АК делал?

— А ты что делал? Может, ты всю войну кур щупал, а теперь из себя героя строишь.

— Батальоны Хлопские от борьбы не уклонялись, не держали «оружие у ноги».

— Хватит вам! Ты, Рек, не граф, да и ты, Травинский, не ясновельможный пан — из-за чего вы, собственно, накинулись друг на друга? Ведь речь идет не о вас, и к вам претензии нет. Жаль только, что мы, поляки, хотя нам эта война дорого стоила, до сих пор не можем между собой договориться. АК, БХ, АЛ! Для меня главное, что есть наконец Польша. И что все мы, сидящие здесь, кое-что для нее, для Польши, сделали. Хотя бы то, что до этого проклятого Берлина вместе дошли. И Рек, и Травинский, и Сташек Родак, и Браун, и Казик Рашевич…

— А сколько на этом пути полегло…

— Всех надо считать.

— Только неизвестно, надолго ли о них останется память и всех ли будут считать.

— Меня это мало волнует. Главное, чтобы нас скорее демобилизовали…

— Да, самое время на гражданку.

— Бабы не могу дождаться.

— Приспичило тебе, что ли?

— А тебе нет?

— Тихо, жеребцы, есть дела и поважнее… Слушай, Бурак, а как там людям живется?

— По-разному. А в целом — нужда. Голодная пора. Не знаешь, что это такое? Ну выкручиваются, кто как может. Гонят самогон. Женятся. В общем, живут.

— Живут, говоришь, и о нас особо не тужат.

— Редко когда письмо напишут.

— Это мы принимаем все близко к сердцу…

У Травинского был приятный голос:

Хорошо тебе, родная,

Орлов белых вышивать, вышивать!

А мы, бедные вояки,

Будем в поле в ряд стоять…

— И взяться наконец растрясти траву, чтобы она к вечеру хотя бы немного подсохла. За дело, за дело, сынки, ведь от пустой болтовни никогда ничего не получалось.

Казик Рашевич встал, выдернул косу из земли и начал переворачивать черенком резко пахнущую свежескошенную траву…

Сташек Родак заново начал познавать Польшу с тех пор, как надел, наконец, столь желанный польский мундир и взял в руки винтовку. Ибо до этого представления о ней были туманными: что запомнилось с раннего детства, что передали ему мать с отцом. Он познавал Польшу, когда они пересекли Буг, шли по Люблину, форсировали Вислу, спотыкались о еще не остывшие развалины сожженной Варшавы, когда брал — плечом к плечу — с парнями из разных уголков Польши укрепления Поморского вала, когда, захватывая дом за домом, воевал на улицах Берлина. И даже теперь, здесь, в Зеленом, на Балтике, на этом покосе, вслушиваясь в разговоры, споры, рассказы своих товарищей. Но как это обычно бывает, несмотря на то что он старался быть прилежным учеником, многих вещей не мог до сих пор понять. Ибо вся Польша, по которой он безмерно тосковал и которая являлась ему в юношеских мечтах райским садом, где жила одна большая и счастливая семья, в действительности предстала перед ним совсем иной. Он начинал понимать, что Польша одна — это правда, но каждому поляку она видится в мечтах по-разному. Вот и познавал Родак Польшу, познавал своих соотечественников, как перед этим Бурака, Река или Травинского, как Рашевича или сержанта Тылюткого, как Клару, Эву, как, к примеру, несколько дней назад Куцыбалу и его семью из близлежащей Новой Веси…

…После того как поймали молодого Штейна и обнаружили на мельнице группу немецких мародеров, майор Таманский поручил своим ротам еще раз тщательно прочесать все уголки в районе расположения батальона. Выполняя это задание, Родак вместе с Брауном и Гожелей оказался в Гробле. При этом выяснилось, как плохо они еще знали ближайшие окрестности Зеленого, потому что неожиданно, всего в десяти километрах от дворца, на самом берегу моря, обнаружили небольшую деревеньку. Свернули они с проселка в сторону соснового молодняка, росшего на песчаном холме. Решили прочесать его, малоприметный перелесок мог служить неплохим укрытием. Дорога шла оврагом, колеса мотоцикла все больше утопали в сыпучем песке. Родак прибавил газу, мотоцикл, натужно ревя, выскочил на пригорок, забуксовал и заглох. И они, оглядываясь по сторонам, молча замерли, словно проглотили языки. Молодняк-то оказался совсем редким, весь просматривался насквозь. Сразу за ним начинались уходящие к морю дюны, а дальше протянулся широкий, белый, песчаный пляж. День был пасмурный, вот-вот мог начаться дождь. Колыхалось темно-стальное море. Но что их удивило, так это деревушка, видневшаяся в ложбине. Она раскинулась вдоль небольшого заливчика на самом берегу моря. Маленькая, дворов десять, не больше. Красные черепичные крыши, белые стены, с буйной зеленью сады. Кое-где из труб поднимался кверху дымок. Несколько рыбацких лодок сушились на берегу. На пристани сидел человек и ловил удочкой рыбу. На мгновение блеснул луч солнца. Запел петух, за ним другой, третий.