Пора по домам, ребята - [53]

— Так же, как нашего старшего сержанта, — вставил Гожеля. — Его тоже зовут Станиславом.

— Не перебивай, — Родак нетерпеливо махнул рукой. Жена Куцыбалы вытирала фартуком слезы. Ванда вдруг тоже почему-то погрустнела. Куцыбала продолжал:

— …В Щецине было наше польское консульство, которое время от времени интересовалось нами. Там же выдавали и продлевали наши паспорта, потому как мы никогда не отрекались от польского гражданства и Польши. Даже тогда, когда в тридцать третьем дорвался до власти этот их сумасшедший фюрер. До Гитлера польский сезонный рабочий мог работать там, где хотел. Мы с матерью, к счастью, или, как сейчас вижу, к несчастью, успели перебраться из имения сюда, в эту вот деревню Нойдорф. Нанялись на работу к богатому хозяину — Куглеру, чтоб его черти взяли, если он еще жив… А после того как пришел Гитлер, нам выдали специальные арбайтсбухи, вроде трудовых книжек. Теперь нам разрешалось работать только в сельском хозяйстве. Сейчас где мы сидим — это как раз дом Куглера. А мы все эти годы жили в пристройке, рядом с конюшней. Можете заглянуть туда, если вас это интересует. Уже здесь, в Новой Веси, в двадцать восьмом году у нас родилась дочь. Назвали ее Вандой в честь матери жены, ее бабушки…

— Ванда, которая не захотела выходить замуж за немца!

Это опять отозвался нетерпеливый Гожеля. Старый Куцыбала серьезно кивнул головой. Ванда улыбнулась.

— Консульство даже организовало для нас союз, который назывался Польское объединение труда в Германии. Нам стало легче, было куда обратиться за советом и человеку жилось веселей. Даже курсы польского языка для детей мы попытались организовать. Но с каждым годом нам, полякам, жилось здесь все хуже и хуже. Тяжелая работа, мизерная зарплата, унижения, преследования за польскую речь. Шли годы, подрастали дети, а в Польшу не было с чем и зачем возвращаться. Этот наш хозяин поначалу, не могу ничего сказать, был довольно человечным, а особенно его жена. Но при Гитлере и он одурел, как и большинство немцев. Вступил в фашистскую партию, ходил на собрания, орал «хайль». На меня смотрел косо из-за того, что я состоял в польском союзе. Не хотел отпускать на собрания. Грозился, что выбросит на улицу. А перед самой войной, в тридцать девятом, напустил на нас гестапо. Обыскали всю квартиру, все перевернули вверх дном, избили меня, требовали, чтобы я сознался, что являюсь польским шпионом. Грянула война. Куглера взяли на польский фронт. Вернулся он победителем, но с перебитой ногой. Рассказывал, что под Варшавой был ранен шрапнелью. Что тогда с нами — поляками — они здесь выделывали, трудно себе даже представить. Велели нам пришить на одежду букву «П». Снова несколько раз вызывали меня в гестапо. Держали по несколько дней, то угрожали, били, то обещали, что мои дети пойдут в школу, получат все блага, если я подпишу фолькслист и отрекусь от родины. Ничего у них не вышло. И если меня в концлагерь не упрятали, то только потому, что не было кому у Куглера в его хозяйстве работать. Куглер — калека, жена его часто болела, сын — на Восточном фронте, а невестка к работе была не приучена. А война все продолжалась. Польши не стало. Потом наступил черед Франции, Бельгии, Голландии. Война с Россией. И наконец — Сталинград. Траур и вопли хромого Геббельса. А в нас надежда то загоралась, то угасала.

Бог дал нам хороших детей. Мы с матерью воспитали их так, что они чувствовали себя поляками и думали как поляки. Сташек вырос настоящим поляком и мужчиной. Смелым. Недалеко от нас находился лагерь польских военнопленных. Нам на свободе, имея хозяйство, всегда жить было легче. Ну и наш парень, как только представлялась возможность, прокрадывался к пленным, когда те работали в поле, и передавал им что-нибудь съестное. Весной сорок четвертого старый Куглер совсем обезумел: получил известие, что его сын Рудольф погиб на фронте. Это был его единственный сын, что правда, то правда, но почему он решил за это отыграться на других? Не плачь, мать, я должен обо всем рассказать, чтобы наши солдаты знали, как нам здесь жилось и какое страшное несчастье обрушилось на нас… В мае сорок четвертого года снова нагрянули гестаповцы, подняли нашего сына прямо с постели и без каких бы то ни было объяснений забрали его. В тот же день в дом заявился жандарм и отвез в участок Марту, невестку Куглера. Только тогда я понял, что грозит моему сыну… Не плачь, мать, я должен рассказать все до конца, пусть ребята знают… Так вот, старый Куглер наговорил в гестапо на нашего сына, будто бы он сожительствует с Мартой. Парню не было еще и девятнадцати! А овдовевшей Марте — около тридцати. Впрочем, это не так уж важно. Наш парень был крепким, как дуб, рослым и сильным. Как знать, может, и нравился Марте…

— Побойся бога, Юзек, что ты мелешь! Ведь Стась был еще совсем ребенком.

— Успокойся, мать. Я так и думаю. Но даже если бы это было и так, разве можно за это убивать человека? А нашего сына, только из-за наговоров старого Куглера, ведь Марта их не подтвердила, приговорили в ускоренном порядке за Rassenschande, то есть за осквернение расы, к смертной казни… Потом согнали со всей округи поляков и повесили нашего сына. На груди ему прикрепили табличку с надписью: «Каждого поляка, который посмеет подойти к немецкой женщине, ждет моя судьба»… Когда фронт уже приближался, Куглер бросил все на произвол судьбы и сбежал. Нам тоже не позволили здесь остаться. В январе, в лютый мороз, немецкие солдаты выгнали из деревни всех без исключения: немцев, поляков, стариков, детей. К счастью, по дороге нам удалось ускользнуть на телеге из этой колонны. А когда русские прорвали фронт и наконец-то эти земли снова стали польскими, уже в марте, мы возвратились в Новую Весь. Мы вернулись, чтобы похоронить по-христиански нашего сына, ведь тогда его как собаку бездомную закопали под забором. Я не мстительный, но коль скоро возвратился сюда, где вместе со своей семьей проработал почти двадцать лет, то подумал, что дождусь здесь Куглера… Но он не вернулся.