Пора по домам, ребята - [34]

— Какие-то люди… Подают знаки, просят, чтобы мы остановились. Наверное, хотят, чтобы мы их подвезли, — отозвался Тылюткий.

— Вижу. — Сташек притормозил. На небольшом подъеме дороги он уже давно заметил шедшую, по обочине женщину с двумя маленькими детьми. Она шла с большим узлом за спиной и держала за руку меньшего ребенка. Второй вышел на дорогу и махал рукой. «Студебеккер» остановился.

— Спроси, чего хотят.

Тылюткий открыл дверцу.

— Куда идете?

Женщина быстро заговорила по-немецки. У нее было умоляющее выражение лица, и она, без устали жестикулируя, показывала на детей. Девочка, которую она держала за руку, была лет четырех, а мальчик чуть постарше.

— Ладно, ладно! — Тылюткий захлопнул дверцу. — Поехали, это какая-то немка. На автомашине, видите ли, захотелось прокатиться, еще чего!

Родак выключил мотор и вылез из машины. Женщина снова начала что-то объяснять. Тогда он крикнул Брауну:

— Что она говорит?

— Просит подвезти до соседней деревни — с самого утра на ногах и дети устали.

— А зачем ей туда?

— Говорит, что она оттуда родом.

Женщина поняла, что разговор идет о ней. Плача, показывала на детей. Девочка, тоже готовая расплакаться, усердно сосала палец. Мальчик смотрел исподлобья и громко шмыгал носом.

— Ну что, возьмем?

— Возьмем, жаль детишек, — поддержал его Гожеля и тоже спрыгнул из кузова на дорогу. — Только вот гроб, как бы детишки не испугались.

— Ты прав. Тылюткий, пересядь в кузов.

— Уступить место немчуре? Да ее Ганс схватил бы польского ребенка за ножку и шмякнул бы о…

— Поменьше болтай, а полезай лучше в кузов. Нечего терять время. Ты же не Ганс… Браун, скажи ей, чтобы залезала с детишками в кабину, а свой узел пусть забросит в кузов. И пусть покажет, где остановиться…

Женщина была еще нестарой, но лицо у нее было изможденное, все в морщинах, а руки — жилистые, натруженные. Она держала на коленях девочку, которая без устали сосала палец. Мальчик сидел между матерью и Сташеком и внимательно наблюдал за его движениями. «Ее Ганс схватил бы польского ребенка… Странный человек этот Тылюткий. Но по-своему прав. Страшно слушать, что люди рассказывали о немцах. Но война ведь окончилась. Что должно быть с этими немцами, то и будет. А дети есть дети. Славная эта малышка. Интересно, как ее зовут. Наверное, Эльза, Инга или Марта». Девочка будто почувствовала, что он думает о ней, посмотрела на него. Родак улыбнулся и подмигнул ей. Ребенок смутился, вынул палец из ротика. Родак достал из ящичка под рулем кусочек спрессованного сладкого кофе и протянул девочке. Та засмущалась. Мать что-то сказала ей. Малышка взяла и начала с жадностью есть.

— Danke schön[5], — сказала женщина. Другой кусочек Сташек отдал мальчику.

— Danke. — У мальчугана был тихий, испуганный голос.

Сташек прибавил газу. Он разозлился на себя, как всегда, когда не был уверен, правильно ли поступает. В конце концов, какое ему дело до этих немецких детей! Если бы их отцы не начали войну, не было бы всего этого, не было бы несчастий, смертей. Ведь он солдат армии-победительницы, находится на исконной польской земле и должен дать им это почувствовать. Кому? Этой изнуренной, перепуганной женщине, этим ни в чем не повинным малышам? «Ее Ганс схватил бы польского ребенка…» Дети грызли кофе, так что за ушами трещало. Из-за поворота показались какие-то строения. Женщина начала что-то говорить, и Сташек догадался, что она собирается сойти. Он остановил машину у двора, который она показала. Старенький кирпичный домик с крышей, поросшей мхом. Овин. Конюшня. Да, небогато. Двор казался вымершим. Хотя нет, спустя мгновение на крыльцо, заросшее диким виноградом, вышла старая женщина, мать, а может быть, свекровь. Когда он нажал ногой на стартер, то краешком глаза успел заметить, как девочка и мальчик махали руками на прощание… Сержант Тылюткий сидел надутый. «Сердится, наверное, за то, что я отправил его в кузов. А, черт с ним. И все же, чем эти дети провинились перед ним?»

— Странный ты человек, Тылюткий. Ну и что такого, что мы их немного подвезли?

— Они бы тебя подвезли, как бы не так.

— Я же тебе говорил, что мы — это не они. Скажи, чем эти дети или эта баба виноваты?

— Это же немцы!

— Немцы тоже люди.

— Для меня — никогда! Я бы их всех вырезал под корень до пятого колена.

— Чепуху болтаешь. С бабами и детишками мы не воюем. Да и война уже закончилась…

— Слушай, Родак, что ты знаешь о немцах? — повернулся Тылюткий к Сташеку, лицо его побледнело, голос звучал глухо и зло. — Ты был в Сибири и оттуда идешь с войском. Ты, конечно, слышал, что немцы вытворяли в Польше. Но сам под их сапогом не жил. На собственной шкуре этого не испытал. В армии, на фронте, все иначе. У тебя оружие, ты не один, и вместе мы — сила. Идешь в атаку, стреляешь, лупишь гранатой. Ты его, он тебя. А теперь ты видишь немцев либо пленных — о, какие же они тихони, какие невинные младенцы, — либо таких, как эта баба или те старики, у нас в усадьбе. Ну и еще тех, кто вывешивал в Берлине белые флаги. Но если бы ты, браток, увидел немца у нас, в Польше, все равно где, в городе или в деревне, когда у него была власть, когда он был властелином мира и имел в руках оружие! Вот если бы ты его таким увидел, тогда бы мы с тобой поговорили. Для меня, Родак, нет хороших немцев. Я таких не встречал. Ни эсэсовцев, ни из вермахта. Ты слышал что-нибудь о Замойщине? Я как раз оттуда родом. Жил в деревне. Дворки называется. Вернее, называлась, там камня на камне от нее не осталось. Немцы решили колонизировать Замойщину, земля наша — хорошая, плодородная — понравилась им. Люди в панике. Убегали, прятались в лесах, каждый надеялся пережить как-нибудь это время. Да и поговаривали, что война скоро закончится, ведь против немцев теперь и Англия, и Америка, и Россия. Самое позднее — к пасхе. Как бы не так! В нашу деревню немцы ворвались под утро. Они всегда выбирали для своих карательных операций это время. Была зима. Мороз. Метель. В хате, не считая родителей и стариков, нас было шестеро братьев и сестер: четверо мальчишек и две девчонки. Все были еще маленькие. Самая младшая, Агнешка, еще в люльке. Разница в возрасте небольшая — год или два. Я был самым старшим, мне исполнилось тогда семнадцать лет… Так вот, из всей нашей семьи в живых остался только я один. Один-одинешенек. Случайно уцелел или чудом? До сих пор не пойму, как удалось. Немецкие солдаты окружили деревню. Потом ходили из хаты в хату и стреляли, избивали. Маленьких детей хватали, кидали в грузовики как мешки. В нашу избу ворвалось трое. Старший — ну просто настоящая гнида. Я запомнил его морду на всю жизнь. Начали вытаскивать забившихся по углам детей. Эта образина вытащил Агнешку из люльки. Мать вцепилась в нее, не отдавала. Тогда он пнул ее ногой, а когда это не помогло, ударил сапогом по зубам, вырвал ребенка и шмякнул о печь… После этого они будто бы взбесились, будто бы напились крови. Начали шпарить очередями. Меня тоже очередь прошила, сбила с ног. Не знаю, как оказался возле самого порога. Высокий порог такой, из избы в сени, как у всех в деревне. Больную бабку застрелили в постели, а деда — на печи. Потом мать, отца, Владека, Розу, Богдана, Юзека… Всех! Всех! А я лежал и притворился мертвым. Кровь хлестала из меня, как из зарезанного поросенка. Они ходили по мне сапожищами, туда-сюда. Решили, что мертв. Потом подожгли хату и ушли. Огромное пламя охватило соломенную крышу. Никто из моих не подавал признаков жизни. Я выполз вначале в сени, а оттуда через конюшню к навозной яме. Только на следующий день меня откопали из-под снега партизаны. Их отряд как раз вошел в нашу деревню. Потом говорили, что партизаны настигли этих карателей, но для моих это было уже поздно…