Пора по домам, ребята - [35]

8

С рассветом раздавалась побудка. Когда всходило солнце, солдаты уже все работали в поле. Батальон майора Таманского занимался всем: разминированием, наведением мостов, ремонтом водопроводов, мельниц и пекарен, ухаживал за коровами, свиньями и птицей. Но главным занятием было земледелие. Весна торопила, она все больше вступала в свои права, поэтому батальон старался наверстать упущенное: надо было засадить каждый пустующий клочок земли. Майор Таманский, хорошо зная крестьянское дело, не давал им ни минуты покоя. Да и себя не щадил. И как это принято в деревне — с рассветом он уже в поле и лишь к ночи с поля. Причем неохотно. А потом по ночам долго горел свет в его окошке, что всегда удивляло часовых. «Когда он только спит?» — недоумевали они, поеживаясь от ночной прохлады, вслушиваясь в тишину старого парка, в шум морских волн. Майор же частенько сам отвечал на этот вопрос:

— Выспаться, браток, успеешь, когда дедом станешь и будешь греть кости на печи. А сейчас на это нет времени. Теперь, ребята, мы должны действовать еще быстрее и успешнее, чем на фронте. Там, если не прорвали линию обороны сегодня, наступали на следующий день. Бункер, деревню, город атаковали до тех пор, пока не добивались своего. С землей так нельзя. Она знает свою пору и ждать не будет. Опоздаешь — пиши пропало. Не посеешь вовремя — не соберешь урожая. Хлеб даром не дается. А мы здесь как раз для того, чтобы дать людям хлеб…

Изменился майор. Изменились и его солдаты. Пробуждалась в них врожденная любовь к крестьянскому труду. С какой радостью сменили они винтовку на плуг или косу. Это войско, состоящее в большинстве своем из крестьян, не надо было заставлять работать. Они понимали, что этой весной они запоздали со многим, всего не успеют. Что с опозданием возделанная, искалеченная войной, запущенная земля не даст им того, что могла бы. Но все-таки хоть что-то даст. Поэтому они чуть свет выходили в поле, ставили винтовки в «козлы», снимали мундиры, засучивали рукава, одни набожно крестились, другие по древнему обычаю поплевывали на ладони — и пахали, бороновали, сеяли, косили. И, время от времени останавливаясь, окидывали взглядом то, что сделали, посматривали на солнце, вытирали рукавом пот со лба и шагали дальше. Забывались в работе как на своей, отцовской пашне…

Взвод Родака, усиленный отделением саперов, вот уже третий день приводил в порядок огромное, в несколько десятков гектаров поле, расположенное недалеко от дворца вдоль речки, на берегу которой погиб Ковальчик. Изрытое окопами, воронками от бомб, загроможденное остовами сгоревших танков, разбитых орудий, да еще заминированное, оно не только преграждало путь к пойменным лугам и раскинувшимся за ними полям, но еще содержало в себе постоянную угрозу. В довершение всего ветер приносил оттуда тяжелый трупный запах.

— Нам почему-то всегда везет! Уверен, что если понадобится чистить отхожие места, то поручик Талярский назначит именно второй взвод. За что он так взъелся на нас? — жаловался Гожеля.

— Ладно тебе, ведь кто-то должен это делать. Разве так уж важно кто? Лучше помоги поддеть эту чертову железяку, я один никак не могу справиться.

Браун длинным ломом пытался свалить в глубокую воронку груду искореженного, расплавившегося, обгоревшего металла. Гожеля и Родак поспешили ему на помощь.

— Интересно, что же это было?

— Какое-нибудь орудие или тяжелый миномет.

— Ну и досталось же ему! Теперь-то я могу вам признаться. Больше всего я боялся всегда, ну угадайте чего? — Гожеля присел на край окопа, свернул самокрутку.

— Бомб, наверное. Я их больше всего боялся, — признался Браун.

— Я тоже. Уж очень они противно выли, — не скрывал Родак.

— А я, ребята, больше всего минометов боялся. Бомба попадет в тебя или нет — неизвестно. А миномет — хлоп, хлоп! И нащупал тебя. А ты, Казик, чего больше всего на войне боялся?

Рашевичу было под пятьдесят, но — со своими длинными, обвисшими усами, высокий, худой и сутулый — он выглядел значительно старше. На вопрос Гожели махнул пренебрежительно рукой и продолжал ритмичными равномерными взмахами лопаты засыпать яму, в которую они только что сбросили металл. Но Гожеля не отставал:

— Иди сюда, Казик, закури.

— Это можно.

Рашевич воткнул лопату в землю и подошел к ним. Но на всякий случай переспросил Родака:

— Так что, товарищ старший сержант, перекур?

— Все равно за нас никто эту работу не сделает. Можно минутку и отдохнуть. Перерыв, ребята! — крикнул Родак. «Перекур!» — разнеслось по полю.

Солдаты сбивались группками, вытаскивали махорку, переговаривались, отдыхали. Гожеля угостил Рашевича самокруткой, но про свой вопрос не забыл.

— Ну, а ты чего больше всего боялся на войне?

Рашевич глубоко затянулся. Как и многие поляки из Вильно, он был не особенно разговорчивым. Затянулся еще раз, взглянул из-под густых выгоревших бровей на Гожелю.

— Ты серьезно спрашиваешь или шутишь?

— Вот тебе на! Какие там шутки. Старший сержант и Браун боялись бомб, а я этих чертовых минометов выносить не мог…

— А я на войне всего боялся, вот так-то!

— Как это всего? — не выдержал Гожеля. — Тогда от одного только страха ты давно уже должен был протянуть ноги.