Пора по домам, ребята - [24]

Сташек собирает в охапку, как дрова, замерзшую рыбу. Переживает только, как бы до завтрашнего дня рыба куда-нибудь не ушла. Дед, теперь уже более разговорчивый, успокаивает его, рассказывает по дороге о рыбьих повадках.

— …Рыба хотя существо и водное, однако без воздуха жить не может. Задохнется подо льдом или замерзнет на мелководье. Понимает она это или нет, но то, что хитра, — это уж точно. Как только лед начинает расти, не пропускает воздух, рыба ищет глубину, прибрежные ямы. Целые стаи их там собираются. Теперь-то уж такой рыбы мало, исчезает почему-то, да и человек не щадит ее, а вот раньше! Помню, когда я еще был таким, как ты, мальчонкой и со своим, блаженной памяти, отцом ходил искать ямы, то, бывало, пару саней, груженных рыбой, из одной такой проруби привозили…

Только на третий день вывела Ульяна свою бабью бригаду на работу. Шла первой, закутавшись в толстый шерстяной платок, в подпоясанной веревкой телогрейке, в стеганых ватных брюках, в белых по колено валенках и словно былинкой размахивала небольшим топориком. Следом за ней семенили остальные женщины. Сташек и дед Ефим замыкали шествие. Ульяна вела все время вверх, пробираясь сквозь дремучую тайгу с могучими соснами и лиственницами. Они отошли от зимовки километра на два, наконец Ульяна вывела их из глубокого яра на склон горы. Остановилась. Уставшие женщины тяжело дышали, клубы пара на морозном воздухе вырывались при каждом выдохе.

— Ну, Ефимыч, что скажешь? — спросила Ульяна, показывая рукой вперед.

Она прислушивалась к советам старого опытного охотника. Ефим — по своему обычаю — поглаживал бороду, смотрел и долго молчал.

— Может быть, Ульяна, вполне может быть. Лес подходящий, место чистое, лошадь проедет и берег высокий, годится для спуска леса. Лучшего бы и я не выбрал.

На широком склоне горы, полого спускающемся к обрывистому берегу реки, раскинулся молодой сосновый бор, и деревья там — одно выше другого. Они должны были отыскивать и рубить рослую, не очень толстую, но высокую, прямую и стройную, как колонна, корабельную сосну. Именно такой однородный древостой и нашла Ульяна на месте давнего пожарища в глухой тайге.

— Ну так что, бабоньки, начнем?

— Начнем. Никто же за нас этого не сделает.

— Только бы сопутствовала удача…

Первая сосна, подрубленная топором, задрожала, застонала от вгрызающейся в нее острой пилы, затрепетала ее верхушка, и наконец со скрипом, с треском рухнула на землю, поднимая клубы снежной пыли. А сразу за ней — вторая, третья, десятая. Сташек делал на вырубке то же, что и все: подрубал деревья, стесывал ветви, а как только наступала его очередь — брался с кем-нибудь из женщин за пилу. Зимний день короток, работали без отдыха, без обеда, который готовили только вечером, вернувшись на зимовку. Вырубка с каждым днем расширялась. Ее границы обозначали поваленные сосны и черные пятна от костров — разожженные утром, они догорали вечером, уже после ухода бригады. Они жили и работали в тайге дружно. Нарушить установленный ежедневный трудовой ритм мог только внезапный крепкий мороз или снежная вьюга, когда носа из дому невозможно было высунуть. Долгие зимние вечера и ночи бывали мучительно-тоскливыми. Женщины переживали за мужчин на далекой войне и за детей, оставшихся в поселке. И тосковали по ним. Редко когда в бабьих разговорах появлялась иная тема, чем дети, мужики и война. Бывало, ни с того ни с сего то одна, то другая женщина, поддавшись грусти, с которой трудно было совладать, вдруг неожиданно заходилась плачем. И тогда остальные сразу как-то смягчались, разговаривали между собой тихо, утешали друг друга. Случались и хорошие вечера, а временами даже веселые, со смехом, шутками, танцами, бабьими мечтаниями и дедовыми воспоминаниями. Сташеку тоже приходилось рассказывать о себе, о Польше. И так бежали день за днем, монотонные в своем однообразном ритме.

Спустя несколько недель Ульяна решила, что пришло время, чтобы кто-нибудь сходил в поселок и привел лошадей — стащить срубленные деревья к берегу реки, а заодно пополнил провиант. Все женщины хотели побывать дома, и каждая имела на то свои основания. А поскольку, кому идти, зависело от Ульяны — все смотрели на нее. Она выбрала двух, у которых было больше всего детей. Поэтому в поселок отправились дерзкая на язык, но на редкость работящая Валька Кочетова, оставившая под присмотром свекрови четверых маленьких детей, и молчаливая Настя Дранова, мать троих малышей.

— Управляйтесь там, бабоньки, поскорее и возвращайтесь в добром здравии. Да смотрите, чтобы вам каких-нибудь кляч не подсунули, а то придется вас самих запрягать, — шутливо наставляла их на прощание Ульяна.

Женщины ушли. Шли дни, а они все не появлялись. Спокойная обычно Ульяна начала уже волноваться и решила послать Сташека узнать, что с ними. Он должен был отправиться в путь утром, а поздно вечером услышали за окном лай собаки и ржание лошадей. Это означало, что женщины вернулись. Все выбежали встречать. У крыльца стояла Настя, держа под уздцы покрытую инеем, навьюченную лошадь.

— Вас только за смертью посылать! — начала повышенным тоном Ульяна, но тотчас же умолкла, видя, что Настя опустила голову и заплакала. — Что-нибудь случилось, Настенька? А где Валька?