И при этом показал ей ордерок из гублеса на пять сажень дров. И мягко так говорю:
— Ввиду того, что не сходимся мы характерами с вашей семьей и притом пять сажень дров не фунт изюму, их не возьмешь в карман и в квартиру их зря перевозить резону нету, то объявляю вам, что с этим богатейшим отоплением намерен я переехать на другую, более приветливую и подходящую квартиру.
Глянула моя мадам на меня оторопело, но на этот раз ничего не сказала...
И при всем том наблюдаю я за окружающим населением и жду. И верите ли, никакой, можно сказать, причины не было ждать чего-нибудь путного, а я жду, — вот, словно, нюх у меня, чутье этакое: должно произойти по-моему, должно...
А батюшка-мороз как завинтит, завинтит! У меня даже при щедрой моей топке попрохладней стало. А что же у моих родственничков? День проходит, другой. Морозы крепчают, жители мои притихли, замерли. Только нет-нет, да сам поохивает, стонет. Карежит его, плохо ему.
На четвертый день достал я свой градусник, вывесил его потихонечку на кухню, выждал, пока действовать он начнет. Гляжу: три градуса под нулем.
А немногим погодя ко мне в комнату без стука, без уведомленья — сама Феничка. Восковая, под глазами синева, на меня не глядит, прошла по комнате и тихо говорит:
— Папе очень плохо... И маменька мне рассказала все... Я согласна...
Сказала это и вся, как закаменелая. Я к ней:
— Господи, — говорю, — вот радость-то мне!..
Рассыпался я, размяк. Что тут было со мной, прямо даже совестно рассказывать!..
Ну, после этого живым манером устроился я со свадьбой. Церемоний больших не стал разводить. Обстряпал, что надо было, с попом, порастрес малость свои запасы — и вкусил, можно сказать по-совести, блаженство...
Так-то вот. Что значит судьбу свою уловишь через карточное, хе-хе, распределенье!..
— Всё? — спросили слушатели.
— Как будто всё, — радостно улыбаясь, согласился словоохотливый пассажир.
— Ну, знаете, пресная у вас история, — поморщился самый желчный. — Я думал, вы что-нибудь этакое, с кандебобером, с перчиком заворотите...
Словоохотливый подавился смешком и виновато сказал:
— С перчиком-то оно, конечно, было, да ведь это уж касаемо супружеских, хе-хе, качеств. Оно, знаете ли, неудобно для повествования...
Тогда из соседнего отделения, из за перегородки выполз взлохмоченный, сероглазый, с расстегнутым воротом пестрой рубахи, пролез он в чужую компанию, неучтиво расставил ноги, подбоченился фертом, встряхнул лохмами, оскалил крепкие молодые зубы и давай крыть:
— Ах ты, гнус паршивый! Ты тут целый час про свои гадости размазывал, а теперь про стыд вспомнил? Ты, гадина, девушку, видать, невинную прямо до петли довел, паутиной своей, паук, опутал, да еще хвастаешься!? Собирай свои монатки! Слышь, жива-а!.. Катись колбаской к чертям, куда хочешь, без разговору! Раз-два — и чтоб духу твоего не было!..
Словоохотливый испуганно метнулся от него, но сразу же оправился и зло оскалил зубы:
— Вы какое это имеете право приказание мне отдавать, да еще ругаться?
Но тот, чужой, протянул руку и властно повторил:
— Жива-а! И без всякого разговору!..
Слушатели удивленно взглянули на лохматого, немного сконфузились, однако, оправились и один из них сказал:
— Не понимаю... На каком основании?..
Но серые глаза ярче вспыхнули и яркие красные пятна выступили на лице у лохматого. Тогда оборвалось возмущение у заговорившего и он умолк.
Словоохотливый ненужно застегнул и расстегнул свой пиджак, выправил воротник сатиновой рубашки и затравленно оглядел всех.
— Не понимаю... — забормотал он. — Какие это порядки завелись... У меня плацкарта, я законное право имею на мое место...
Сероглазый освирепел и шагнул к нему. Но из-за перегородки выкатился быстро еще один пассажир, ухватил сероглазого за плечо и весело (а все лицо так и сияет от радости) и ласково сказал:
— Постой-ка, Митрий... Не порти себе здоровья... И к тому же ведь нынче не двадцатый год... Мы все это происшествие моментально уладим. Отстранись-ка, товарищ...
Сероглазый покорно отстранился и пропустил этого нового, веселого товарища своего.
— Ну-с, почтеннейший, — сказал тот словоохотливому рассказчику. Соберите вы аккуратно свой багаж, скликнем мы кондуктора и убирайтесь вы вместе с бабушкой своей в другой вагон... Очень уж от вас дух нехороший по всем отделениям идет...
Говорит так улыбающийся, веселый, а в глазах непреклонность железная, не прошибешь ее.
И кругом тишина. Пассажиры молчат и украдкой разглядывают этих двух, таких решительных, властных, вмешивающихся не в свое, как будто, дело. Разглядывают — но молчат.
Поискал словоохотливый пассажир взглядом сочувствия у окружающих и осмелился:
— Приглашайте кондуктора, начальника поезда. Не пойду!.. Не желаю переходить в другой вагон. У меня плацкарта.
— А? — удивленно округлил свои веселые глаза веселый сосед. И, обернувшись к товарищу, тихонько толкнул его:
— Пройди-ка, Митрий, на свое место... Разговор у меня с гражданином этим будет семейный... Нечего тебе глазами ворочать. Иди!..
И, меняя сразу голос, громко крикнул:
— Товарищ Петров, пожалуй-ка сюда...
Из соседнего отделения вышел на зов этот еще один, третий пассажир.
