Попаданцы - [6]

— А вот в Москве наши пышки называют пончиками, представь, да?

Пончики! Они там охренели в конец в столице своей. Ирка научилась говорить разные грубые слова без всякой запинки, и не опуская глаз. Работа, чтоб ее так и туда… Тут с мужиками за день так наговоришься, что и дома потом хрипишь, бывало, как пьяный матрос.

— Пончики — это же такие круглые, с повидлом! Вот! — сжала пухлый кулачок Танька.

— А они их пирожками называют. Те, что с повидлом. Ирка в Москве бывала почти еженедельно. И всегда приезжала оттуда с головной болью от суеты и крика. Москвичи все какие-то шумные были. Спешили куда-то все время. И народа в Москве всегда слишком много. Хоть на улице, хоть в метро.

— А пирожки — они вот так, плоские такие, — сомкнула ладони, не выпуская сигареты, зажатой между двумя пальцами, Танька.

— У меня бабушка тогда делала классные пирожки. С картошкой и с жареным луком. И еще с рисом и с яйцом.

— Ага, помню, помню… А пойдем-ка, что ли, в «Пышечную», а? Ну, не хочу я что-то сегодня в ресторан сегодня. Хочу, блин, детство свое вспомнить. Молодостью тряхнуть, типа.

— Ты только, когда трясти начнешь, не просыпь песок, подруга! — хрипло хохотнула Ирина. А потом вместо ответа просто повернула направо. В стороне от набережных было теплее. Не дул промозглый ветер с Финского залива, на котором еще не растаял лед вдоль берега. Не сквозило морозной свежестью вдоль каналов. И еще там было тихо. Шаг в сторону от Невского — и уже тихо. Они одинаковым жестом синхронно откинули капюшоны модных курток.

У Ирки под капюшоном обнаружилась хулиганская маленькая парижская кепка. У Таньки — берет художественной расцветки. То есть, такой расцветки, что просто словом каким-то назвать было невозможно.

Старое «серобуромалиновый» тут не годилось. Химические цвета со страшной силой лупили по глазам, отбрасывали на светлые кудряшки какой-то нереальный киношный отблеск.

— Ну, ты, мать, даешь, — одобрительно сказала Ирка.

— А то! — гордо выпрямилась Танька, искоса посматривая по сторонам. — Или мы не в своем городе? В «Пышечной», которая не меняла вывески и ассортимента все то время, сколько подруги помнили себя, было не по-весеннему пусто.

Странно пусто и странно тихо. Они взяли по пять пышек («не объедаться пришли, а чисто для памяти!») и по стакану кофе, который тут варили в большой алюминиевой кастрюле и разливали черпаком, как в прежних столовых.

Запах от такого кофе был точь-в-точь, как в детском саду. Вот тот самый кофейный напиток с молоком и коричневыми пенками. Тот самый, как в детстве. На высоких мраморных столах стояли старенькие металлические салфетницы, в которые были воткнуты пачки обрезков грубой серой бумаги.

— Гля, — ткнула локтем Танька. — Все, как тогда!

— Блин, подруга, — чуть не пролив кофе, огрызнулась Ирка. — Ты бы поосторожнее, что ли! Их голоса разносились по пустому залу и возвращались эхом.

— И не ори, не ори тут, — зашептала Танька, прихватив сразу промокшей от жира бумажкой первую пышку — кольцо из теста, щедро посыпанное сахарной пудрой. — Некультурно это — орать! Мы же с тобой, как никак, жительницы культурной столицы, а не… И так она это узнаваемо произнесла, так вдруг показала интонациями их давнюю классную руководительницу, что Ирка не выдержала и заржала в голос, вытирая ладонью нос и рот. И сразу замолкла, глядя остановившимися глазами в дальний угол.

— Ты чего, чего? Подавилась, что ли? — засуетилась Танька.

— Цыц! — шикнула Ирка. — Глянь туда вон. Сзади. Только осторожно. Возле углового столика в тени стояла странная пара. Парень был одет в самый натуральный плащ из болоньи, под которым был виден колючий толстый свитер домашней вязки. На голове у него был черный суконный беретик. А девчонка с толстой рыжей косой крутила в руках старинный пленочный фотоаппарат.

— «Зенит», — прошептала Танька. — У нас такой же был. Где взяли, а?

— Фрики какие-то, что ли… Смотри, смотри, как одеты. Кроме болоньи и свитера на парне, на девушке привлекали внимание зеленая брезентовая куртка с рядом ярких значков над нагрудным карманом, и юбка из клетчатого тусклого штапеля. И длинные носки. И черные ботинки с тупыми носами. А у парня, наоборот, ботинки были остроносые. Но совсем не такие, как сейчас. Они были коричневые и на толстой черной «микропорке». Вот так это раньше называлось.

— Может, иностранцы? Стиль, может, такой… «Совьетик», типа?

— А говорят-то по-русски… Там, в углу, тоже разговаривали. Совсем не громко, но пустой зал доносил каждое слово.

— Смотри, Саш, какие тетки странные. А берет какой, берет!

— Иностранки — сразу видно, — солидно отвечал Саша. — Они там у себя с жиру бесятся. А потом все равно к нам едут. Потому что у нас — культура, блин. Сейчас вот, спорим, выйдут на Желябова и пойдут наверняка к Дворцовой. Они всегда туда ходят. Ну, все, что ли?

Поели, да? И они пошли мимо замерших на месте Таньки с Иркой. И пахло от них совсем не так. И глядели они совсем не так. И за руки…

— Черт! — прошептала Ирка. — Это кто тут у нас в детство свое хотел? Черт-черт-черт. А ну-ка, пошли-ка… Она схватила подругу за руку и потащила ее за выходящими на тихую улицу. Танька все оборачивалась на свою тарелку, но ногами послушно перебирала, и они успели выскочить буквально сразу за молодежью. Те повернули направо, и пошли куда-то по осенней тихой улице Желябова, пиная на ходу яркие желтые листья и переговариваясь негромко. А Танька вдруг прислонилась к стене и руку правую — на сердце.