Понятие политического - [62]

Здесь и то, и другое, т. е. легитимность и легальность, сводятся к общему понятию легитимности, в то время как на самом деле легальность противоположна легитимности. Потому я считаю правильной формулу Отто Кирххеймера, который говорит своей статье (см. [журнал] Die Gesellschaft, июль 1923 г.), что легитимность парламентской демократии «состоит только в ее легальности» и что сегодня «пределы легальности, по-видимому, совпадают с пределами легитимности» [4]. Правда, само словоупотребление на сегодняшний день так размыто, что легальное (как нечто «лишь формальное») и по сути легитимное воспринимаются как противоположности. Сегодня можно — не усматривая в этом никакого противоречия — сказать, например, что роспуск рейхстага «строго легален», хотя по сути это — государственный переворот; и, наоборот, можно сказать, что по сути он соответствует духу конституции и, однако же, не является легальным. Такие антитезы свидетельствуют о крушении системы легальности, которая вырождается в беспредметный, ни с чем не связанный формализм и функционализм. Такой финал объясняется только тем, что сущностные предпосылки и специфический пафос легалистского понятия закона преданы забвению. В результате, помимо прочего, возникает иллюзия, будто легальный путь и легальную процедуру можно открыть для всего, что угодно, в том числе для самых радикальных и революционных устремлений, целей и движений, и что таким образом они сумеют реализоваться без насилия и переворота, поскольку упомянутая процедура якобы в одно и то же время будет утверждать порядок и в ценностном смысле оставаться совершенно «нейтральной».

Своеобразный рационализм системы легальности явно оборачивается здесь своей противоположностью, и этот процесс, весьма характерный для сегодняшней ситуации, в которой находится парламентское государство законодательства, мы более подробно рассмотрим в следующих главах. Говоря о понятии легальности, необходимо — в историческом и концептуальном аспектах — обратить внимание на то, что оно является проблемой и вопросом парламентского государства законодательства со всем его нормативизмом. От княжеского абсолютизма оно наследует созданную этим абсолютизмом ситуацию, а именно ситуацию упразднения всякого права на сопротивление и «великое право» на безусловное послушание, но кроме того, оно освящает его легальностью [5], которую утверждает с помощью своих всеобщих, заранее установленных норм. Что касается государства юрисдикции и государства администрации, то они остаются в теснейшей, прямой связи с конкретной ситуацией и потому вполне конкретны в своем присутствии. В свою очередь, государство правления в лице своего главы или правящего совета, облеченного должным достоинством, тоже обладает всеми качествами репрезентации. А вот государство законодательства в силу главенствующего в нем принципа всеобщих и заранее установленных норм, а также в силу различения закона и его исполнения, т. е. законодательной и исполнительной властей, перемещается в совершенно другую сферу и, разумеется, страдает некоторой отвлеченностью. До тех пор, пока жива вера в рациональность и идеальность его нормативизма — а это имеет место в те эпохи и у тех народов, которые еще могут жить (типично картезианской) верой в idées générales[259] — такое государство (именно поэтому) предстает как нечто более высокое и более идеальное. Кроме того, в течение всего этого времени оно может ссылаться на данное многотысячелетнее различение и, так сказать, брать в актив древний этос, противопоставляя но- мос голому тесмосу,[260] противополагая ratio одной лишь voluntas, разум — слепой, лишенной всяких норм воле, идею основанного на нормах и потому «просчитываемого» права — простой целесообразности мер и повелений, зависящей от переменчивой ситуации, рационализм как основу разума — прагматизму и эмоциям, идеализм и подлинное право — утилитаризму, ценность и долженствование — давлению и нужде обстоятельств. Репрезентативное государство правления со всеми его gloire и honneur представляется ему всего лишь безнравственной диктатурой, государство администрации — тоже бездушной диктатурой, лишенной всяческих норм, средневековое государство юрисдикции — враждебным прогрессу рассадником феодальных и вообще сословных привилегий. Оно подчеркивает, что пафосная и легитимирующая формула «именем закона» остается совершенно самостоятельной и незыблемой, и ею, по крайней мере, нельзя обосновать какие-либо меры, предпринимаемые государством администрации. Ведь, в отличие от «равенства перед законом», нет никакого «равенства перед мерой». Кроме того, если я выношу правовое суждение, определяю наказания и вообще выступаю как авторитет, я могу делать все это только «именем закона», но не «именем целесообразности», «объективной необходимости» и уж тем более не «именем сложившихся обстоятельств». Если бы приговоры суда выносились и исполнялись не именем короля, народа или закона, а «именем той или иной предпринимаемой меры», если бы один человек захотел привести другого к присяге этим мерам и потребовал, чтобы тот поклялся «в верности мере», это был бы явный гротеск.