Понятие политического - [60]

Такое государственное образование находит свое оправдание во всеобщей легальности любого государственного исполнения власти. Замкнутая в себе система легальности обосновывает требование послушания и оправдывает тот факт, что любое право на сопротивление просто устраняется. Здесь специфическим проявлением права является закон, а специфическим оправданием государственного принуждения — легальность.

Существуют и другие политические сообщества, и в них решающая политическая воля выступает в иных формах и процедурах. Есть государства юрисдикции, в которых в правовом споре последнее слово имеет судья, а не законодатель, определяющий нормы. Можно назвать еще и такие виды, как государство правления и государство администрации,[251] — они отличаются друг от друга той формой, в которой окончательное решение находит свое конкретное выражение и в которой предстает последняя инстанция («dernier ressort»). Для государства юрисдикции типичной является ситуация, когда истинное право, справедливость и разум напрямую дают о себе знать в каком-нибудь конкретном судебном разбирательстве, которое не опосредуется никакими заранее предписанными общими нормами и содержание которого вследствие этого не исчерпывается нормативизмом простой легальности. Типичным выражением государства законодательства является установление норм, доступных содержательному измерению и определению, долгосрочных и всеобщих, предшествующих судейскому решению, которое оказывается лишь простым применением их к какому-либо конкретному случаю (да и вся государственная жизнь понимается как замкнутая система легальности, в которой заранее предусмотрены все конкретные случаи тех или иных разбирательств). Поэтому кажется, что государство юрисдикции больше других похоже на «правовое государство»: ведь в нем судья прямо изрекает право, имеющее силу даже вопреки устанавливающему норму законодателю и его закону. Другой противоположностью государству законодательства является государство правления, характерным выражением которого является высочайшая личная воля и авторитетное повеление правящего главы государства. Но можно представить и такое государство, в котором повеление и воля не исходят от личности, наделенной верховной властью, не являются простым претворением в жизнь ранее принятых высших норм, а представляют собой лишь сугубо конкретные предписания: таково государство администрации, в котором правят не люди, не законодательные нормы, воспринимаемые как нечто высшее, но, согласно знаменитой формуле, «вещи управляются сами собой» [I].[252] Несмотря на кажущуюся утопичность такой картины, государство администрации все-таки мыслимо, и его отличительной особенностью является конкретная мера, обусловленная только реальным положением дел, принятая в связи с конкретной ситуацией и обоснованная практической целесообразностью.

Правда, в исторической действительности постоянно наблюдаются какие-то связи и смешения: в любом политическом сообществе есть не только законодательство, но также и юрисдикция, правление и администрация. В любом государстве всегда не только издаются повеления и отдаются команды, но также издаются законы и принимаются меры по управлению делами. Можно даже — вслед за Рихардом Тома[253] — отыскать в каждом конкретном государственном процессе элементы не только законодательства, но и управления, а также судейского решения. Особенно ярко все это сочетается в деятельности суверена: он в одном лице представляет собой высшего законодателя, высшего судью, высшего повелителя, окончательный источник легальности и последнее основание легитимности. В слабых государствах легитимное правительство охотно пользуется эффектом легальности, производимым решениями законодательного органа; государство администрации обращается к правосудию, чтобы санкционировать свои политические меры и т. д. Тем не менее почти всегда можно определить, где же именно находится центр тяжести того или иного окончательного решения, какая из разнообразных возможностей является определяющей в обычной жизни, какое проявление высшей воли оказывается в решающий момент нормативным, окончательным и — тем самым — определяющим характер того или иного политического сообщества. Правда, возможно и состояние неопределенности, параллельное существование или взаимопроникновение высшего правосудия, высшего правления, высшего установления норм и высшей же администрации, — в прошлом, наверное, даже существовало счастливое равновесие нескольких разнородных высших властей, не зависевших друг от друга.

На мой взгляд, для того чтобы понять, какова природа сегодняшнего государства, государство законодательства (с его замкнутой системой легальности) полезнее было бы сравнить с (опять-таки отличающимися друг от друга) способами легитимации, которые характерны для государств юрисдикции, правления и администрации, вместо того, чтобы обращаться к возникшим ранее различениям (например, к противопоставлению господства и товарищества, авторитета и свободы, правового государства и диктатуры и т. д.). Кроме того, здесь не следует прибегать и к традиционному разделению на монархию, аристократию и демократию — со всеми их видоизменениями. Мы не хотим сказать, что учение Аристотеля устарело и преодолено: просто сегодня нормативистская фикция замкнутой системы легальности самым очевидным и неопровержимым образом противоречит легитимности воли — реально наличествующей и правосообразной; сегодня именно эта противоположность оказывается решающей, а не противоположность между монархией, аристократией, олигархией или демократией, которая в большинстве случаев только запутывает дело и искажает реальную картину. Кроме того, наша государственная система претерпевает некоторые изменения, и характерный для сегодняшнего момента «поворот к тотальному государству» с неизбежной для такого поворота тенденцией к «планированию» (вместо тенденции к «свободе», как это было сто лет назад) в настоящее время выглядит как поворот к государству администрации [2]. По своей природе тотальное государство — это государство администрации, даже если оно прибегает к карательному, гражданскому, дисциплинарному, административному или конституционному правосудию, пользуясь им как инструментом или коррективом. Кроме того, сегодня почти все знают, что «экономическое государство» (>У1г1;8сЬаЙ881аа1;) не может функционировать как парламентское государство законодательства и должно превратиться в государство администрации. Правда, еще надо выяснить, в какой мере сердцевиной всякого государства является администрация. По словам Лоренца фон Штейна, и «Государство» Платона, и «Политика» Аристотеля суть «учения об обществе, в котором нет государства и потому нет администрации», а для Макса Вебера «управленческий штаб» является сущностным признаком политического союза как такового. Для нашего исторического сознания тесная взаимосвязь государства и администрации яснее всего проступает в XVI—XVII вв., когда начинается процесс формирования политических сообществ, которые как раз тем-то и отличаются от правовых общностей средневекового государ- ства-оберегателя права (удачное выражение Фрица Керна), что в них формируется хорошо функционирующий бюрократический аппарат, превращающий их в «государства». Впрочем, и для парламентского государства законодательства, со свойственным ему разделением законодательной и исполнительной властей, характерно наличие «исполнительных органов», которые хотя и функционируют в соответствии с законом, но, несмотря на подчиненность ему, обладают определенной самостоятельностью и структурной обособленностью. Однако в данном случае важно иметь в виду ту специфическую систему оправдания [власти], в которую включается государственный управленческий аппарат: в XVII—XVIII вв. она представляла собой династическую легитимность аболютистского князя.