— Кстати, — как бы вскользь говорит Вольдемарыч, — чтобы возместить вам дополнительные затраты времени, Управление выделило нам премию за последнюю совместную работу. Так что сэнэсы получат дополнительно по окладу, мэнэсы — по половине оклада…
Наступило общее оживление. Смотрю на часы: уже три, а никто — ни гугу. Три тридцать… Четыре… Через полчаса Сам уйдет в Президиум…
И тут я не выдержал. Это все, говорю, хорошо, замечательно. Исследования на стыках наук, помощь медицине… Но прошу ответить на один немаловажный вопрос: материалы эти и результаты комплексных исследований Нифонтов использует для своей диссертации?
— Какое это имеет значение? — рявкнул Сам.
— А такое, — отвечаю, — что если материалы нужны для диссертации, то систематику вам придется поручить другому отделу.
Сам прикнопил меня своими лютыми глазками к стенке.
— Это вы от имени отдела выступаете? — спрашивает. — Вас уполномочили? — И зырк на Танечку-Манечку-Любочку.
А они, будто в цирке на опытах Кио: только что были — и враз исчезли, растаяли, даже дымка не осталось. Спрятались за новый осциллограф.
Сам метнул косой взгляд на мужеподобную красотку (он на нее никогда прямо не смотрит, сплетен боится). Спрашивает:
— Борис Петрович говорит и от вашего имени, Надежда Кимовна?
Она кокетливо передернула своими могучими плечиками и, в свою очередь, косит на Илью Спиридоныча. Сам — к нему:
— Вы его уполномачивали?
А Сам уже багровеет. Так и кажется, что, будь у него львиный хвост, тотчас бы по бокам себя захлестал.
Илья Спиридоныч невозмутимо очки на носу поправил и очень ровным — под линеечку — голосом:
— Разве у меня своего языка не имеется?
И тогда вступает мужеподобная красотка:
— Да что вы, Александр Вольдемарович, Бориса Петровича не знаете? Ему лишь бы воду замутить. Без скандала жить не может.
И тут слышится хихиканье. Это Танечка-Манечка-Любочка за осциллографом тихонько радуются жизни.
— Так вы, оказывается, еще ко всему и самозванец, Борис Петрович? — уже остывая, довольно рокочет Сам.
— Оказывается, так, — отвечаю. — Но все равно на чужого дядю работать не стану.
— Так ведь никто вас здесь в отделе и не держит, — говорит Сам.
Тон его спокойно-рассудительный задел меня больше, чем слова. Глядя в его широкую переносицу, я отчеканил:
— По «собственному желанию» не уйду.
Я попал в цель, потому что в его маленьких глазках вспыхнула ярость. Изо всех сил сдерживая ее, он проговорил:
— А мы вас «по собственному» и не отпустим. Вот завтра на собрании всем товарищам объясните, тогда и решим, как вас отпускать.
Его массивная голова, будто башня танка, слегка повернулась на жирной бычьей шее. Он спросил:
— Надежда Кимовна, как полагаете, нужно собрание?
— Да он наверняка уже сам все понял, без собрания, — говорит мужеподобная.
Думаете, это в ней совесть встрепенулась? Как бы не так. Просто на собрании задерживаться неохота — свидание с кем-нибудь назначила.
Сам прошествовал к выходу, и после его ухода все старательно делали вид, будто ничего и не случилось. Но я сорвал их игру.
— Значит, так получаются самозванцы? — спрашиваю громко. — Может, Лже-Дмитрий так получился?
Молчат.
Тогда я подхожу к Илье Спиридонычу.
— А как же быть с личным примером, с воспитанием молодежи, о котором вы любите говорить? — и на Танечку-Манечку-Любочку показываю.
Думаете, он смутился? Ничуть не бывало.
— Вы, — говорит, — Борис Петрович, об НВ забыли.
НВ — это у нас свой, отдельский термин, означает — не выставляться.
Тут и остальные загалдели. Дескать, нам же разъяснили, что все это на пользу науке. И только Надежда Кимовна с откровенным злорадством на меня посмотрела и высказалась:
— Давно вам твержу, Борис Петрович, дурно вы воспитаны, вкуса у вас нет. Отсюда и все ваши беды, страдалец.
Это она никак не простит мне один давний разговор. Тогда я на ее вопрос откровенно сказал, что женщины с такой внешностью, как у нее, мне не нравятся. И кто меня за язык тянул?
А Танечка-Манечка-Любочка будто в мысли мои заглянули:
— Молчали бы вы, Борис Петрович, и все было бы в порядке.
В общем, виноватым оказался я.
Даже друг мой, Виктор Воденков, когда я ему обо всем рассказал, посмеялся надо мной: «А ты что, младенец? Людей не знаешь? В двадцать четыре года кандидатом стал, да еще и выставляешься. Утверждают, будто талантлив ты. А это вина перед ближними немалая».
Муторно мне. Тошно ходить на службу. Смотреть на сослуживцев не могу. Видимо, все еще реакция продолжается. Придется ждать, пока пройдет… А возможно, дело не только в том, что случилось на службе. Устал я сильно в последнее время, перегрузился: диссертация, курсы, в нескольких комиссиях заседать заставили. Ничего, лето придет — отдохну.
А в остальном у меня все хорошо. Купил себе красивый свитер, в театре с одной симпатичной девушкой познакомился, да все позвонить ей некогда.
Передавайте привет Валерию Павловичу.
