Понимание - [81]

Егорову он не видел, но однажды утром, поднимаясь в Дом культуры, он столкнулся с ней лицом к лицу — она явилась в этот день почему-то раньше обычного, стояла на пороге. Чувствуя сильное головокружение, он остановился, надеясь, что она посторонится, но она стояла неподвижно, твердо ему объявила: «Вы уволены. Уходите». — «Уволен? — не поверил и растерялся Залецило. — За что?» — «В бухгалтерии отдела культуры получите трудовую книжку. Там записано».

Ничего не понимая, совершенно убитый, он пошел в отдел культуры. Егорова — за ним.

Ему казалось, что жизнь кончена — лучше бы он не родился. Это было для него не просто увольнение — крушение судьбы.

По дороге его мучила неотступно одна мысль: как он объяснит все это заведующему кафедрой Владимиру Алексеевичу Триадскому, товарищам по институту, жене, которая вот-вот должна родить? Уволен! Уволен!! Но за что?!

В бухгалтерии отдела культуры ему выдали книжку, он вышел в коридор, раскрыл ее и, ничего не соображая, увидел две цифры: 4 и 33. Он постарался сосредоточиться, ему это долго не удавалось, потом он понял, что уволен по пункту 4 статьи 33 Кодекса законов о труде.

Он вышел во двор отдела культуры и увидел во дворе Карасева и Егорову. Они собирались садиться в автомашину, куда-то ехать. Он быстро, пока они не уехали, подошел к ним, обратился к Карасеву с вопросом: что означает пункт 4 статьи 33? Карасев молчал, опустив голову. А Егорова объяснила — тяжело, односложно:

— Прогулы.

— Прогулы?! — не поверил Залецило. — Сергей Георгиевич, поднимитесь со мной в кабинет на минуту.

— Потом, — пообещал Карасев, — когда вернусь.

— Сергей Георгиевич…

Голова закружилась. Затмился день.

Дальше он, если ему верить, ничего не помнит. Но хорошо помнят те, кто стоял поблизости, и те, кто видел из окон. Он судорожно выхватил что-то — потом это легло на стол суда как вещественное доказательство — перочинный нож, на беду оказавшийся в те роковые секунды в его кармане, замахнулся, опустил руку… И в тот же миг мир фанфаристов, троек, музыки, воздушных шаров, ледяных горок, духовых оркестров, кавалькад, балов распался, как распадаются в космических катастрофах безвестные, не раскрывшие всего возможного богатства бытия миры.

Когда он находился в тюрьме, ожидая суда, решение о его увольнении было отменено как незаконное. Но в судьбе его это уже не могло ничего изменить.

Сына, который родился летом, он не увидел.

Его судили и осудили за покушение на умышленное убийство двух человек, не повлекшее тяжких последствий лишь потому, что жертвы защищались и убежали (Карасев и Егорова были ранены). Мера наказания — восемь лет в колонии усиленного режима, без ссылки.

Я пишу не для того, чтобы оправдать человека, совершившего действительно тяжкое деяние, и не для того, чтобы обвинить суд в излишней суровости.

Я пишу для того, чтобы понять: почему?

Почему рушатся иногда судьбы, в сущности, хороших людей и они оказываются, как говорили в старину, «за решеткой»? Я выбрал одну локальную историю. «Третья модель» поведения чаще всего оканчивается менее бурно и не в зале суда. Я остановился на экстремальной ситуации для того, чтобы резче выявить всю меру ответственности большого мира за судьбу личности в микромире, где моральные нормы извращены.

В одном из писем, полученных судебными органами при разборе этого дела от уважаемых в Зарайске людей, было отмечено: «За короткий период времени Залецило внес больше творчества, инициативы, чем Егорова за многолетнюю трудовую деятельность». И это, как явствует из писем, видел весь город. Было бы нелепо и наивно обвинять город в том, что он «безмолвствовал» в тяжкие для Залецило месяцы. Самый маленький город в сопоставлении с одним человеком велик. У него большая жизнь, разнообразные заботы. Но не могли ли те, кто выступил в защиту Залецило, когда он стал уже подсудимым, защитить его раньше, когда он один на один боролся с Егоровой?

Ведь он обращался в авторитетные учреждения города, особенно часто, как мы видели, в отдел культуры; он не боролся, не наступал, он лишь сообщал, что ему тяжко работать и тяжко жить… Он был повелительно уверен и собран в любимом деле, при устройстве торжеств и увеселений и как ребенок беспомощен, когда надо было защитить собственные интересы и моральные нормы, которые с этими интересами переплелись.

Моральные понятия обладают одной интересной особенностью. Они при всем их авторитете кажутся порой книжными, абстрактными, пока не одеваются живой, трепетной тканью человеческой судьбы. И тогда мы понимаем, что «добро» — это не термин, излюбленный нудными моралистами, а живое сердце, которое болит и может от боли разорваться или непоправимо помрачить на минуту разум, а «совесть» — это не надуманная абстракция, а наше общее, большое беспокойство за судьбу человека, который хочет отдать обществу все силы души.

«Третья модель» — постоянное и неотложное дело большого мира, а большой мир — это мы все.

…Через несколько месяцев после суда жена поехала к нему в колонию. Он вышел к ней, виновато улыбаясь, и она вглядывалась в него, узнавая и не узнавая.

Что было потом…

После опубликования этого судебного очерка заместитель Председателя Верховного суда РСФСР тов. Смирнов Л. Д. внес протест на состоявшийся приговор.