Понимание - [12]

Меня волновала тайна их разрыва и тайна той тоски по соединению, которой так искренне дышало письмо Елены Константиновны Рощиной.

2

Хочу извиниться перед читателем за небольшое композиционное лукавство, которое заключается в том, что я покажу первой не автора письма (которую я увидел, конечно же перед тем, как ехать к учительнице), а Пелагею Георгиевну Федорович.

Эта перестановка кажется мне целесообразной, потому что именно в личности старой учительницы, ее образе мыслей и укладе жизни забрезжили ответы на вопрос, который я, возможно, чересчур торжественно назвал тайной. Почему Елена тогда ушла, а сегодня хочет вернуться?

Пелагея Георгиевна ждала меня в назначенный час и — не успел я позвонить — отворила. В первую секунду показалось мне, что это не она. И если бы не было твердо мне известно, что дочь ее (тоже Лена) давным-давно умерла, то подумал бы — дочь. Поразительно молодили ее, восьмидесятилетнюю, темное, почти парадное платье с белым кружевным воротничком, изящные, некомнатные туфли, вся осанка, чем-то напоминающая ермоловскую на известном серовском портрете.

Мы уселись в небольшой комнате — письменный стол, этажерки с книгами, репродукции картин по стенам — в комнате, где царила почти стерильная чистота.

Я достал письмо.

— Вот, от Лены, от Елены Константиновны. Письмо, как я уже вам говорил, адресовано мне, но хотелось, чтобы и вы с ним познакомились. Письмо, в сущности, о вас.

— Лена, — как бы автоматически, совершенно безэмоционально повторила она. — Да, училась у меня в седьмом и в восьмом классах много лет назад Лена.

Я положил перед ней письмо, вышел в соседнюю комнату, закурил.

Мне хотелось, чтобы сигарета тянулась как можно дольше, — письмо-то большое. Закурил вторую, потом третью…

Я тихо вошел в первую комнату и услышал:

— Чего же она боится? Чего же она боится? — как бы обращаясь к себе, тихо повторяла Пелагея Георгиевна.

И посмотрела мне в лицо сухо и твердо. Слезы — они были — мгновенно высохли. И она заговорила обстоятельно, с чисто учительскими интонациями об уроках литературы в школе.

— В сущности, я учила их, — неожиданно улыбнулась, — только не рассказывайте методистам, а то они иногда педантами бывают… в сущности, я учила их на моих уроках двум вещам: созидать и понимать человеческие отношения. Лучшего, — она опять улыбнулась, — учебного материала, чем великая литература, чтобы научить этому невозможно трудному искусству, не было и нет. Разве что сама жизнь… Но ведь в жизни, пока научишься, сердце себе изранишь, а тут оно уже изранено — и будто бы твое родное, и все же не твое. Учись жить. И понимать тайны жизни.

Меня невольно удивило то, что она заговорила на такую животрепещущую для меня тему — о человеческих отношениях, о тайнах разрывов и соединений.

— Почему Татьяна решила выйти замуж за нелюбимого пожилого генерала, а Наташа, чистая душа, до беспамятства увлекается пошлым Анатолем Курагиным? Тут все нелогично, как и в самой жизни, когда совершается подобное. Но существует особая, скрытая логика человеческих отношений, тот таинственный механизм отталкиваний и сближений, который понимается иногда нами чересчур поздно. Мне и хотелось, чтобы мои воспитанники если и не овладели бы этим механизмом — дело, конечно, невозможное! — то хотя бы не забывали, что он существует, и реже отчаивались в жизни.

— Это вы посоветовали некогда Лене вести дневник?

— Лена вела дневник? — живо удивилась Пелагея Георгиевна. — Да, что же, не удивительно: она относилась к собственной душе все серьезнее и все заинтересованней. Когда мы познакомились, ей было пятнадцать лет, когда расстались — двадцать семь. Она была уже невестой. Я лишь из этого письма узнала о ее дальнейшей жизни. Довольствовалась тем, что жива. Она жива. И я жива. Вот и хорошо. А почему не позвонила ей первая? Вам ведь известно, что говорят о нас, старых: навязчивые, покоя от них не найдешь. Но если бы мне было известно это, — она показала на письмо, развернутое на столе, — конечно бы, позвонила.

«Поймите, для меня жизненно важно опять быть вместе с ней, с Пелагеей Георгиевной. Жизненно важно. А моя жизнь нужна моей дочке, ей девять с половиной лет. Она учится в третьем классе. Это очаровательное, хрупкое существо, но, к моему глубокому несчастью, больное, врачи не уверены в ее будущем, хотя сейчас ей намного лучше и появилась надежда. В минуту безысходного отчаяния я никогда бы не написала вам этого письма. Поймите меня: отчаяния нет и даже напротив, все складывается к лучшему…

Так кто же я сегодня? Я филолог. Окончила университет в 1964 году. Работаю на рубеже гуманитарных и технических наук и люблю мою работу. Я добилась определенных успехов, меня повышают в должностях, сейчас я заведую сектором в научно-исследовательском институте, сектор мой небольшой — семь человек. Нравственный микроклимат у нас чудесный.

А в личной жизни? Что я такое наедине сама с собой? Счастлива или нет? Надеюсь ли на счастье? Да, надеюсь…

С мужем я разведена. Мы жили с ним семь лет. Классический срок по мнению статистической службы. Мужа очень любила все семь лет и даже больше любила, когда уходила от него. Человек небесталанный, но страшно пил. Боролась с собой, страдала, но все-таки себя победила. Теперь не люблю… Теперь люблю не его (нашла в себе силы и запас чувств и на это). Люблю серьезно и строго. Мы живем пока в разных городах, но написали друг другу за год, наверное, больше писем, чем Дидро возлюбленной за всю жизнь (извините шутку, навеянную вашей последней книгой). Мы часто видимся, перекрываем поездами и самолетами относительно немалые расстояния, чтобы опять и опять удивиться самим себе.