Понедельник — пятница - [90]

Мы лежали на жестких, мокрых и теплых, как майская земля, матрацах. Ленивая, жирная волна, добравшись до «Таганрога», качнула его, и вместе с нами закачался вверху ослепительно зеленый Сириус.

— И Сириус больше не увижу, — сказал Непеин с печалью очень уставшего от работы человека. — Да бог с ним, с Сириусом. У нас на Котрасли лини скоро начнут брать — во! Поросята, честное слово.

И я понял, что сейчас больше всего на свете его интересуют эти лини размером с поросят, а о Сириусе он будет жалеть потом и рассказывать о нем дружкам за бутылкой пива.

Здесь, на «Таганроге», Непеин служил механиком. Был он невысокого роста, с наголо обритой головой, блестящей и коричневой, как кокосовый орех, с маленьким и морщинистым лбом. Непеин всегда улыбался, улыбка у него была доброй, с кем бы он ни разговаривал, и поэтому казалось, что он знает о собеседнике все, от того так и улыбается. Но это я заметил позже. В ту же ночь мы разговаривали с ним в темноте, потому что спать не хотелось даже тогда, когда слева прошла черная глыба острова Элефант, а за кормой расплылись и погасли, словно погрузившись в океан, огни Бомбея.

— Через три дня будем в Адене, — говорил Непеин. — Никогда не бывали там? Песок, скалы и городишко внизу. А мне сейчас в Аден как раз кстати. Понимаете, беспошлинная торговля, хорошие вещи можно купить. Валюты у меня накопилось порядком, вот и грохну все зараз. Племяннице. Племяшка у меня в Гавриловом-Яме есть… Не хотите еще спать? Племяшку, понимаете, я всего три месяца назад нашел, тоже Непеина, Галина. Хорошо, в Москве, в милиции, помогли. Я ведь совсем один остался. В мореходку пришел еще мальчишкой, мать с отцом жили в Минске. В Ленинграде женился, да плохо получилось — сдуру. Ребенок родился через шесть месяцев, здоровый парень, да не мой. Все равно не развелся с женой, стороной только, после рейсов узнавал, что она без меня вытворяла. Короче говоря, отвез я мальчишку к моим старикам, а что с ними в сорок первом случилось — никто не знает… Так что, считайте, почти всю жизнь мне каюта — родной дом. А теперь вот на пенсию… Честно говоря, приустал. Ну, и написал в Москву — о двоюродном братишке, которого только пацаном видел. Ответили мне обстоятельно. Никаких Борисов Непеиных не числится. И вообще во всем Союзе три Непеиных — я, Галина Владимировна и в Иркутске еще учительница Валерия Георгиевна… Написал им обоим. Учительница — та сразу ответила, что не родственница. Муж у нее был Олег Непеин, погиб в Праге в сорок пятом. А вот Галя задержалась с ответом. Оказывается, ее в Гаврилов-Ям привезли совсем маленькой, еле ходить начала. Нашли на ней тряпочку с именем и фамилией, а отчество она сама себе придумала уже потом, или ей кто-то придумал. Так и выросла в детдоме, пошла на текстильный комбинат, кончила техникум. Пишет — может, и впрямь вы мне дядя. А ведь сходится, а? Борька, мой двоюродный, тоже в Белоруссии жил. Как вы думаете?

Я согласился, что все может быть, и Галя Непеина ему племяшка.

— Вот в последний раз денег ей выслал, написал, чтоб встречала.

Он замолчал, думая о своем.

— А вы разве не были там, в Гавриловом-Яме?

— Нет еще.

— А про линей как же?

— Галка написала. Да с чужих слов, конечно, — что она в линях понимает? Смешно написала. Говорит, рассказала про вас нашему мастеру, он тоже на пенсию уходит — так он ей теперь житья не дает: «Когда дядька твой приедет? Линей вместе с ним тягать будем». Вот придем в Одессу, оформлюсь в пароходстве и уеду…

Потом он долго рассказывал мне о Южной Америке, это был уже другой разговор. Океан шуршал за бортом, дотрагиваясь до нашего сухогруза медленными, покатыми, словно горбы диковинных чудовищ, волнами. И то ли разговор меня сморил, то ли эта медленная, однотонная качка, — я задремал, а проснувшись, увидел добрую улыбку Непеина.

— Заговорил я вас, товарищ журналист. Даже познакомиться забыл.

Я назвал ему свое имя-отчество.

Был рассвет. Он догонял нас, и на горизонте над самой кромкой воды уже висело расплющенное, как огурец, угрожающее солнце. Потом оно выкатилось, стало круглым. Ощущение было такое, будто меня поставили вплотную к закрытой топке и внезапно распахнули дверцу. Черные чайки, сопровождавшие нас, закричали пронзительнее, будто их опалили первые же лучи. Чертова жара, чертово солнце!

Должно быть, Непеин понял, о чем думал я, потому что сказал:

— В Красном море полегче будет.

— Один дьявол, — сказал я.

— Да уж, — сказал Непеин. — Тропики. Вы спуститесь в кают-компанию — там вентиляторы, все полегче.

И ушел, унося свою постель, мокрую от пара, которым, вместо воздуха, мы дышали эту ночь.

За три дня, что мы шли до Адена, я узнал о Непеине все, и, грешным делом, меня уже начала утомлять его разговорчивость. Поэтому я отказался идти с ним по городу, а с тремя молодыми матросами нанял такси и поехал в Шейх-Омман. Мои попутчики радовались, что они сегодня свободны от вахты и что в Шейх-Оммане можно спрятаться от жары под крышей пальм. А когда мы вернулись на судно, облепленное лодками с торговцами, первым, кого я увидел, был Непеин. Он ждал меня.

Он потащил меня в свою каюту и, открыв дверь, повел рукой. Здесь, на диване, на столике, даже на полу, были разложены покупки. Нейлоновая шубка, и ковры — фабричные, с Синдбадом-мореходом, и еще какие-то кофточки, какие-то чашки из бамбука, туфли на немыслимо длинных и тонких каблуках, и японские босоножки из пластика — чего тут только не было!