Понедельник — пятница - [77]

У него было печенье и вчерашние котлеты, банка апельсинового сока и остатки гречневой каши. Из серванта он вынул хрустальные рюмки и японские тарелки. Володька смущенно следил за этими приготовлениями.

— Может, лучше на кухне? — спросил он.

— Садись, — тихо сказал Храмцов. — Никаких кухонь. Все по самому настоящему.

Он разогрел кашу и котлеты, поставил чайник. Разлил по рюмкам апельсиновый сок и поднял свою: «Давай чокнемся». Володька стеснялся и почти не ел — пришлось сказать, что, если он будет есть так, моряк из него не выйдет. Он, Храмцов, например, всегда съедал по два бачка первого и второго.

Оба старательно избегали разговора об Аленке. Несколько раз Храмцов перехватывал тоскливый Володькин взгляд на фотографии и подумал: а вдруг этот паренек в нее влюблен? В этом возрасте уже влюбляются. Он снова положил руку на Володькино плечо.

— А я тебе подарю Аленкину фотографию. Согласен?

— Да, — быстро ответил Володька. — Спасибо.

Потом они мыли на кухне посуду, и Храмцов шутливо сказал, что самая паршивая работа для моряка — бачковать, то есть мыть посуду, и еще стоять собаку — ночную вахту, когда глаза слипаются сами собой. Володька шевельнул губами, очевидно повторяя про себя и запоминая незнакомые слова.

Впервые Храмцов открыл в комнате полный свет — верхний, и настольную лампу, и настенные бра. Уже одно это само по себе оказалось праздничным. Володька сидел перед ним в кресле, пряча руки, — но он-то уже видел, какие у мальчишки руки! Грубые, с несмытыми следами краски и черными ободками на ногтях. Любит работать. Храмцов еще раз поглядел на парусник. Малость перекошена стеньга, и бизань должна быть пониже, но все-таки хорошо.

— Долго работал? — спросил Храмцов.

— Все лето, — ответил Володька. — У нас в клубе ребята быстрее работают.

Оказалось, летом он никуда не уезжал и занимался в морском клубе районного Дома пионеров, даже два раза ходил под парусами по заливу, а один раз их водили к морякам-пограничникам.

— Значит, — спросил Храмцов, — твердо решил держать курс на море?

— Да.

Храмцов подумал: прошло бы время, и, как знать, может, их семья пополнилась бы еще одним моряком. И Аленка волновалась бы, ждала писем из Бомбея или Александрии, Лондона или Токио… Но он тщетно пытался представить себе взрослым этого паренька в школьной форме с чернильными пятнами. Он знал одно: славный паренек. И физиономия славная, и душа. Зачем представлять его взрослым? Хорошо, что у него все еще впереди…

— Вот, — сказал Храмцов, вставая и снимая со стены большую фотографию Аленки. — По-моему, эта самая лучшая.

— А как же вы?.. — спросил Володька.

— Бери. У меня пленка есть.

— Спасибо.

Он положил фотографию на колени, лицом вверх.

— Можно вас спросить, дядя Володя?

— Конечно, малыш.

— Вы разрешите к вам иногда заходить? Просто так.

— Обязательно заходи. Ты что, торопишься? Посиди еще немного.

— А еще можно спросить?

— Ух, какой ты официальный. Конечно.

— Лена сейчас где живет?

Храмцов почему-то поглядел на телефон. Дочка звонила третьего дня, разговор был короткий и скучный: «Как живешь?» — «Хорошо». — «Как новая школа»? — «Ничего».

— Поверишь — не знаю. Как-то все не так, брат.

Мальчишка кивнул.

— У меня тоже не так. Папа иногда подходит к школе… Редко. Как чужой.

— Ну, вот и давай дружить, — печально улыбнулся Храмцов. — Авось вдвоем легче будет.

Ему не хотелось, чтобы Володька уходил. Он снял с полки тяжелые, толстые альбомы и попросил Володьку пересесть на диван, поближе к себе. Тот пересел, не выпуская из рук подаренную фотографию. Храмцов раскрыл первый альбом…

Из года в год, еще тогда, когда он плавал, Храмцов собирал снимки портов и портовых городов, где ему доводилось бывать. Сейчас он с удовольствием перелистывал плотные картонные страницы и видел, как жадно смотрит Володька на его снимки.

— Это Александрия. Маяк Птоломея, ему две тысячи лет, одно из семи чудес света. Порт-Саид. А это — Фамагуста, на Кипре. Вот, видишь замок? Говорят, именно здесь жили Отелло и Дездемона.

— Он ее задушил по ошибке, — кивнул Володька.

— Да. А это Лондон. Я снимал в тумане. Туман с дымом, страшная штука.

— Смог, — сказал Володька.

— Правильно. Это Киль… Гавр… А дальше — Бомбей. Я попробовал было половить рыбу в порту — так вот леска у меня до сих пор лежит такая грязная, что в руки взять страшно. Мазут, нефть… Это Сингапур.

— А какой порт вам больше всего нравится? — спросил Володька.

Храмцов не мог ответить на этот вопрос. Все порты чем-то похожи друг на друга, и все — разные. Даже запахи у них разные. Ему легко было вспомнить, как остро и густо пахло чесноком в Александрийском порту; над Мурманским стоял неистребимый запах рыбы; восточными пряностями вспоминалась Калькутта; в Порт-Саиде и Суэце — тоже рыбный запах феттеха. Даже Одесса пахла по-своему: акациями, теплым морем, пылью.

— Знаешь, — сказал Храмцов. — Я как-то никогда над этим не задумывался. Но, наверное, все-таки наш, Ленинградский.

— Это понятно, — согласился Володька. — Свой все-таки…

Пришлось рассказать, почему Ленинградский порт — свой. И о том, как он, Храмцов, ходил встречать испанских детей, и как провожал на фронт, в Угольную гавань, своего отца — Аленкиного деда. Конечно, для Володьки все это было далекой историей. Но он был бледен, сидел, плотно сжав губы, и Храмцов подумал: неужели волнуется?