Значит, мы просто зацепились за сеть. Видимо, железо на киле разошлось, и мы зацепились прочно. Надо было как-то освободиться. Аксакал и Набутов приподняли сеть. Она шла тяжело, и мы сразу увидели золотые бока лещей и головы, застрявшие в ячеях. Кто-то успел перегородить вход в протоку…
— Будем резать, — сказал Набутов. Он был злой, таким я никогда не видел его за все годы нашей дружбы. У него даже губы побелели от злости. Я протянул ему свой нож. Виктор резал сеть с ожесточением, с яростью, а я налегал на весла, чтобы ему легче было резать эту проклятую, набитую рыбой браконьерскую сеть. Наверно, я не должен говорить, что никому из нас не пришло в голову взять из этой сети хотя бы одну рыбину…
Праздник кончился. Мне было жалко не эти десятки, может даже сотни килограммов, которые все равно попадут в недобрые руки и будут обменены на водку. Мне было жалко испорченного праздника и еще — Виктора. Он сидел на корме мрачный, уставившийся в какую-то дальнюю точку. Уже на берегу к нам подошло несколько человек, местных жителей, — каждому было интересно и лестно поговорить с Набутовым, но он, всегда охотно вступающий в разговор, всегда радующийся людям, вдруг сказал отчужденно-холодным голосом:
— Если будут спрашивать, кто разрезал сеть, скажите, что я.
И устало зашагал прочь.
* * *
Его рабочее место было на седьмом этаже, в редакции «Последних известий» Ленинградского радио. Там же работала и моя жена. Их столы стояли рядом. На следующий день жена пришла домой и сказала:
— Виктор ходит по редакции и рассказывает, какое он видел чудо.
— А про разрезанную сеть?
— Какую сеть?
И я понял, что тот праздник все-таки вернулся к нему и остался в нем. Это было главным. Потому что вечно праздничным будет круговорот природы и не вечной браконьерская сеть. Нужно было забыть ее, как бы снова разрезать — уже в своей душе — и оставить лишь место одному празднику — Жизни, Любви, Природе.
Теперь мы ездим на рыбалку вдвоем… Словно по немому уговору, мы с Аксакалом не вспоминаем ту разрезанную, разорванную на куски сеть, как бы оберегая образ друга от незнакомой нам и несвойственной ему ярости. Но мы делаем это зря. Ведь так-то подумать: в этой вспышке была и нежность его души, и ненависть ко всему подлому, с чем он не хотел и не мог мириться. Нет, человек не может быть просто добрым — тогда он становится добреньким. Я не хочу забывать своего друга с ножом в руке и с побелевшими от злости губами. Я всегда знал, как он добр, но именно тогда впервые по-настоящему понял его доброту.
