Помяловский - [30]

Тургеневский пейзаж чаще всего — грустная элегия. Пейзаж у Помяловского обычно вызывает бодрое ощущение деятельности как основного источника жизни.

В этом крепком плебее-демократе природа, конечно, не вызывает никаких элегических реминисценций; ой не преклоняется пред величием природы согласно философии Шеллинга. Больше того, наслаждаясь в помещичьем саду солнцем, пеньем птиц и дивными фруктами, Молотов не испытывает романтического восторга, он во власти раздумья. «Так неподвижно иногда висит ветка в воздухе, так ребенок задумчиво смотрит на огонь, так пруд стоит, не колыхнется, при вечернем освещении солнца… Мысль его замерла, ушла в глубь души».

Мы видим, как Молотов в своем восприятии природы далек от героев дворянской литературы, в частности от Рудина. В то время как всем дворянским героям, говоря словами Добролюбова, грустно от жизни и природы, Молотов наделен непосредственным и здоровым оптимизмом, ибо он человек с новой биографией, его характер формируется в среде, построенной исключительно на трудовых началах.

В своей монографии о Н. Г. Чернышевском Г. В. Плеханов уделяет много места излюбленной идее Николая Гавриловича о человеке как продукте окружающей среды, ее привычек и обстоятельств. По мнению Плеханова, Чернышевский выработал эти свои взгляды не только под влиянием Фейербаха, но и современных ему западно-европейских социалистов, особенно Роберта Оуэна, автора исследования о формировании человеческого характера. По мысли Оуэна, злые поступки людей составляют не вину их, а беду. В «Мещанском счастье» эта проблема формирования характера под влиянием общественной среды занимает большое место. Молотов представлен в основных стадиях своего развития. Первая стадия отмечена, как мы уже видели, его непосредственным оптимизмом, обусловленным детством, воспитанием у профессора, университетской средой т. д.

Оптимистическое мироощущение Молотова сопровождается его настойчивой любознательностью и жаждой деятельности. Вначале все это протекает, так сказать, стихийно и не освещено отчетливой идеей.

Но, рисуя стихийную активность Молотова, Помяловский все время подсказывает читателю, что это стадия временная; стихийность должна уступить место ясно осознанной идее, определенной общественной цели. Молотову двадцать два года, и, по его словам, он все еще успеет. Но вот жизнь сталкивает его, плебея-демократа, с барской семьей Обросимова, аристократа-либерала. Добродушный и любвеобильный Молотов предан помещичьей семье, дарит ей свои симпатии. С другой стороны, его захватывает «роман кисейной барышни». Развертывая этот роман, Помяловский совершенно сознательно подчеркивает пассивность своего героя.

«Характер Леночки несколько определился, а Молотов до сих пор стоит какой-то молчаливой фигурой». Мы до сих пор видели только, как он работает. Чем-то он окажется? В отличие от тенденций дворянской литературы, показывавшей уже сложившихся героев, Помяловский на глазах своего читателя намечает путь развития Молотова. Сталкивая своего героя с различной общественной средой, писатель заставляет его самоопределиться, найти твердую классовую позицию. На этом пути Молотов и перестает быть «какой-то молчаливой фигурой». Он находит соответствующую идею о социальном антагонизме, разделяющем современное ему общество. Симпатии свои к Обросимовым он начинает понимать как идеалистическую маниловщину. В каком же направлении совершается этот процесс классового самоопределения?

С легкой руки Д. И. Писарева принято считать «Мещанское счастье» романом кисейной барышни (название статьи Писарева), то есть принято видеть сюжетную основу этого произведения в любовных приключениях Леночки и Молотова. Этим объясняется и та «всероссийская популярность», какую получило выражение «кисейная барышня». На самом деле основной сюжет «Мещанского счастья», — это восстание плебея против аристократа. Помяловский с самого начала повествования подготовляет нас к мысли о неизбежности этого классового антагонизма, прежде всего своими социально-публицистическими рассуждениями, из коих каждое оправдывается всем ходом повествования. Взять хотя бы авторское рассуждение о «принципе национальной независимости» и об «экономических чисто кровных русских началах», иллюстрирующих интеллигентного пролетария в чужой семье. В силу этого принципа хозяин почти всегда «ломается над наемником, купец над приказчиком, начальник над подчиненным, священник над дьячком». И во всех «сферах русского труда» подчиненный является нищим, получающим содержание от благодетеля-хозяина. В силу «экономических чисто кровных русских начал» отношение к труду весьма презрительное. Ибо свободным может быть только тот, кто ничего не делает; независимым, кто нанимает чужой труд. И, наоборот, если человек трудится, значит — он раб; работает, стало быть ест чужой хлеб.

С тонким юмором Помяловский разоблачает эту крепостническую мораль, эту идеологию «крещеной собственности». Он воспроизводит своеобразный фольклор этого рабовладельчества. «Не труд нас кормит, — начальство и место кормят; дающий работу — благодетель, работающий — благодетельствуемый; наши начальники — кормильцы. У нас самое слово «работа» от слова «раб».