Знают ли приезжие гостьи по-английски?
Худая усмехнулась. Толстуха проговорила:
— Я лучше здесь в тени посижу, — и налила второй стакан молока.
Юлька повела любопытную гостью по усадьбе вниз. Дорогой вздыхала, как это нередко делала дома, в Москве, мама:
— Ах, столько забот! Вся усадьба — на мне. В смысле поливки. Усадьба — двадцать две сотки. Сотка — ноль-ноль одна сотая гектара. Гектар — сто на сто метров…
— И всё ты одна? Успеваешь?
Юлька скромно потупилась, но вдруг сделала страшные глаза:
— Шурка! Опять купался? Морока мне с тобой!..
Мокрый, сияющий, облепленный трусами и майкой, Шурец шмыгнул со шлангом за вишню. Спустились к скважине. Юлька сделала вид, что решает очень важное: хмурила брови, слушала, спустилась по лесенке в колодец (Пётр приделал к стене маленькую, в три ступеньки, лестницу), потрогала мерно гудящую помпочку. И, словно сочтя возможным, отставив при этом мизинец со сломанным чёрным ногтем, выключила её. Щёлк!
— Эгей! Воды нема!.. — почти сразу донёсся ответный вопль Шурца.
— Боюсь, перегреется, — не реагируя на вопль и вылезая наверх, сказала Юлька. — Объявляю перерыв.
Гостья слушала и смотрела на всё с большим интересом. Вдруг попросила:
— Знаешь что? Постой вот так несколько минут — хорошо? Можешь? Я сделаю набросок…
Она вытащила из кармана блокнот, карандаш и принялась быстро черкать в нём что-то.
— А вы… Вы кто, писатель? Художница? — просияла Юлька, на всякий случай выпячивая грудь и отставив ногу.
— Ну вот, так я и знала… Стой просто, свободно!
— А мне можно посмотреть?
— Да не на что пока. Моментальный набросок… — Едва уловимыми движениями гостья трогала, тушевала что-то, изредка цепко взглядывая на Юльку. — Так… Так… Скажи, тебя прозвали в деревне Помпой из-за неё? (Она показала карандашом.)
— Не считаю нужным обращать внимание на глупые детские выходки, — отчеканила Юлька.
— Ого! Да ты, оказывается, с норовом…
Гостья скинула шляпу. Тряхнула седой, коротко остриженной головой, обвела прищуренными, вовсе не старыми глазами долинку за плетнём, почти пересохший ручей с плавающими утками, блестящий глазок кринички за ним, ближние холмы в рыжеватых зарослях шиповника и дальние горы в синем мареве…
— Знаешь что? Мне здесь у вас определённо нравится. Гораздо больше, чем в городе среди асфальта, — сказала она. — Как ты думаешь, нельзя ли будет снять в вашем доме комнату?
— Снять? Комнату? — машинально повторила Юлька. Она растерялась, но только на мгновение: вдруг сразу припомнились брошенные когда-то тётей Дусей слова: «Дом большой, хоть жильцов сели». А что, если?.. — Безусловно, — довольно уверенно проговорила Юлька. Она и выражения такого никогда в жизни не употребляла, но отступать было уже поздно.
— Отлично. Цена не имеет значения, было бы тихо и чисто. Жаль, что твоих дяди с тётей нет. Они будут согласны, ты в этом уверена?
— Безусловно, — как заводная, повторила Юлька.
— Тогда я сделаю так: сегодня вернусь со своей компаньонкой в город, а на той неделе переберусь в Изюмовку. В крайнем случае, найду ещё где-нибудь… Вещей у меня мало. А на комнату можно будет сейчас взглянуть?
— Безусловно, — уже автоматически сказала Юлька.
Деревянными ногами прошествовала она с приезжей гостьей обратно по усадьбе, дорогой отдав Шурке приказ о перерыве поливки. Оттуда — в дом.
Баба Катя не без тревоги и удивления смотрела, как Юлька показывает зачем-то гостям хату, свою комнату, с несколько смущённым, но деловым лицом тренькает на гитаре…
Потом обе москвички, с Юлькой во главе, прошли к калитке. Шурец догнал Юльку, та сунула ему под нос часы:
— Тридцать минут. До полного охлаждения.
Баба Катя проковыляла к калитке. Внимательно следила, как трое идут по дороге к автобусной остановке.
В саду и на огороде было тихо — помпа молчала. Неистово щебетали в черешнях, абрикосах и сливах обжоры скворцы. Шурец, словно солнце и не палило вовсю, подбрасывал босой ступнёй сам в себя камень, ловил его, кидал снова и распевал лихую бессмысленную песню:
Эх, вода, вода, водичка,
Ой, холодная водя!
Юлька-Помпа, командирша
Провалилась б ты куда…
— Уй-уй-уй!.. — простонала Галюха. — Наделала ты делов…
— А что? Ничего особенного.
— Мама с батей отродясь комнат чужим не сдавали! И задаток приняла?
— Как — задаток? Какой? Зачем?
— Деньги брала?
Девочки сидели на громадной куче свежесрезанных веток шелковицы, привезённых грузовиком и сваленных под навес возле сарая с червями — тутовым шелкопрядом, на которых «бросили» Галю. Червями гусениц шелкопряда и Изюмовке называли для краткости.
— Брала, спрашиваю, деньги, горе моё?
Сильной смуглой рукой Галя привычно и быстро отбирала ветки, а сама глаза-черносливины таращила на Юльку всё больше.
— Она сказала: «Цена меня не интересует». Можно даже хоть… сто рублей запросить. Подумаешь! Говорила: «Мне здесь очень, очень нравится…»
— С ума сошла! Кто ж такие деньги за комнату дерет?
— Я не деру, она сама предлагает! Ну, восемьдесят пять. Хотя бы помпу окупить — понимаешь? Водой же будет пользоваться?
— С ума сошла! Водой пользоваться… Какую же комнату показывала? Боковушку? Залу?
— Просто дом показала и всё. Мою прекрасно можно отдать! А я с тобой на раскладушке, на сеннике… Где угодно!
