Помощник - [21]

Через несколько дней Ида перестала вскакивать чуть свет и снова стала спускаться в лавку лишь около десяти утра, после того, как переделает всю работу по дому. И она занялась тем, что стала регистрировать в записной книжке все счета, которые они получили и которые оплатили. Кроме того, она дрожащей рукой выписывала особые чеки шоферам — на суммы, которые не могла выдать наличными, и еще мыла пол на кухне, опорожняла мусорное ведро в большой металлический бак, стоявший снаружи на тротуаре, или готовила салат. Фрэнк наблюдал, как она ворочает кочан, шинкуя капусту на той же мясорезке; Ида не резала помногу, потому что капуста могла скиснуть и остаток пришлось бы выбросить. Еще больше труда отнимал картофельный салат: Ида варила большой котел картошки в мундире, и Фрэнк помогал ей эту картошку чистить. По пятницам Ида пекла пирог с рыбой и жарила запеканку из бобов, предварительно выдержав мелкие бобы целую ночь в воде, а перед тем, как жарить, посыпав желтым сахаром. Фрэнк подглядел однажды выражение ее лица, когда она клала в вымоченные бобы кусочки свинины, отрезанные от большого окорока, и почувствовал, как неприятно ей прикасаться к свинине, и ему стало жаль Иду и себя заодно, потому что он еще никогда не жил у евреев.

В обеденное время начинался «час пик»: в лавку приходили рабочие угольного склада с черными подтеками на лицах, а также продавцы из окрестных магазинов, и все они просили сэндвичи и горячий кофе. Тогда Фрэнк и Ида вынуждены были вдвоем становиться за прилавок, но этот «час пик» длился всего несколько минут, а потом наступала мертвая пора. Ида говорила Фрэнку, чтобы он, если хочет, шел погулять, но он отвечал, что у него нет никаких особых дел, и уходил в заднюю комнату полежать на кушетке и почитать «Дейли Ньюс» или полистать журналы, которые приносил из местной библиотеки; он обнаружил эту библиотеку, гуляя как-то в одиночестве по окрестным улицам.

В три Ида на часок-другой уходила наверх — взглянуть, не нужно ли чего Моррису, и отдохнуть; и Фрэнк, оставшись один, облегченно вздыхал. Время от времени он что-нибудь съедал, получая от этого настоящее удовольствие. Он пробовал орехи, изюм, выуживал из плоских ящичков слежавшиеся финики или инжир, который ему тоже пришелся по вкусу. Иногда он вскрывал жестяную коробку с крекерами, макаронами, бисквитами или пышками; обертку же рвал на мелкие кусочки и смывал в унитаз. Бывало, что жуя какие-нибудь сладости, Фрэнк чувствовал непреодолимое желание съесть что-нибудь более существенное; тогда он отрезал себе добрый ломоть мяса или делал сэндвич со швейцарским сыром, намазанным еще и горчицей, и наскоро проглатывал его, запивая ледяным пивом. Насытившись, он переставал бродить по лавке и блаженствовал, сидя на месте.

Иногда вдруг начинался приток покупателей, в большинстве своем женщин; Фрэнк обслуживал их очень вежливо, внимательно, беседуя с ними обо всем на свете. Его общительность и разговорчивость понравилась также шоферам, которые стали чаще останавливаться здесь, чтобы перекусить. Как-то Отто Фогель, пока Фрэнк отвешивал ему ветчину, понизил голос и топотом предупредил его:

— Слушай, парень, зря ты на жидов ишачишь. У них только задницу в кровь собьешь, а ни хрена не заработаешь.

Фрэнк бодро ответил, что долго тут не задержится, но слова Фогеля его задели и смутили. А затем, к своему удивлению, он получил новое предупреждение — и на этот раз от еврея, от коммивояжера Эла Маркуса, торговавшего писчебумажными товарами и канцелярскими принадлежностями; дело Маркуса процветало, и он был человек зажиточный, но очень больной, а потому всегда мрачный; однако, несмотря на все свои немощи, он ни за что не бросал работу.

— Слушай меня, — сказал Маркус. — Эта лавка — все равно что могила, это я тебе точно говорю. Сматывайся отсюда, как только сможешь. Поверь моему слову: если ты через полгода отсюда не сбежишь, так застрянешь тут навек.

— Ну, уж об этом не беспокойтесь, — ответил Фрэнк.

Оставшись после этого один, он задумчиво уставился в окно, думая о своем незадачливом прошлом и мечтая о новой жизни. Добьется ли он того, чего хочет? А иной раз он смотрел в окно задней комнаты, откуда и смотреть-то было не на что, если не считать веревок с бельем, развешанным после стирки: на ветру плескались штаны и куртки, Морриса, годные разве лишь на то, чтобы обрядить в них огородное пугало, да еще необъятных размеров Идины панталоны и домашние платья, среди которых сиротливо, как чахлые цветочки, затесались крохотные трусики и лифчики ее дочери.

Вечером, хотел он того или нет, его отправляли «погулять». Ида настаивала: это было только справедливо, не мог же он работать с утра до ночи. Она на скорую руку кормила его ужином и давала полдоллара на мелкие расходы, извиняясь, что больше денег у нее нет. Иногда он проводил время наверху у Ника и Тесси, или ходил с ними в кино в соседний квартал. Иногда, невзирая на холод, он просто бродил по улицам или заглядывал в комнату с игральными автоматами, находившуюся примерно в полутора милях от лавки. Когда он возвращался — а возвращался он до закрытия лавки, ибо Ида не могла доверить ему ключ, — она подсчитывала дневную выручку, клала большую часть денег в небольшой бумажный мешочек и уносила с собой, оставляя Фрэнку пять долларов, чтобы он мог открыть лавку и начать работать утром. Когда она уходила наверх, Фрэнк запирал парадный вход, закрывал на щеколду боковую дверь, выключал в лавке свет и в одном белье садился в задней комнате почитать перед сном газету, которую днем прихватывал в кондитерской Сэма Перла. Затем он раздевался и залезал в постель, напялив на себя Моррисову фланелевую пижаму, непомерно широкую для него; сам Моррис почти не надевал ее.