Помощник китайца. Я внук твой - [18]

Мы пили водку и закусывали огненной едой, так что по лицу текли капельки пота.

Сколько бы мало ни платил мне мой китаец, я никогда не торопился уходить от него вечером. И это происходило вовсе не от моей жажды работать. Что меня могло ждать дома — в смысле в той квартире, где проживала моя тёща и мы с женой? Меня там могли ждать спящий уже ребёнок, жена и тёща. И чуть позднее — учебник китайского вперемешку с танцующими в телевизоре девушками.

Самое плохое, что меня ждало по возвращении домой — это сознание своей некредитоспособности. Из той зарплаты, которую мне выдал Сун за прошлый месяц, ничего не осталось. Львиную долю я потратил в первый же вечер, когда после ужина отправился домой. У метро я взял ещё пива, а потом очутился в комиссионном, где моё внимание привлекло подвешенное у потолка красное платье. Оно висело на плечиках вполоборота ко мне и чуть покачивало своими, если можно так выразиться, бёдрами. Алёна, к сожалению, не видела этих призывных знаков в полутьме комиссионки, она сидела дома и, скорее всего, строила немного другие планы относительно денег. А даже если бы она и увидела красное платье, то сначала бы спросила его размер. Потому что платье оказалось велико размера на четыре. Моя жена никогда не упрекала меня за безденежность. Это, как мне кажется, происходило по двум причинам: во-первых, потому что она примерно представляла себе на что идёт, когда выходила замуж; во-вторых, потому что была удивительно параллельным человеком.

Женились мы по любви. Примерно в это же время повыходили замуж восемь её ближайших подруг. Алёнка была пятой или шестой среди них. Я участвовал в этом хороводе свадеб как приглашённый, как свидетель и как жених, и всё большая тревога овладевала мной. Создавалось впечатление, что десяток молодых самодостаточных студенток, вернее студенток, которым было достаточно собираться вместе и хохотать до упаду по любому поводу, эти девушки вдруг услышали некий сигнал, какой-то беззвучный призыв и бросились под венец.

Я с подозрением наблюдал за тем, как каждое утро Алёнка выглядывает из окна, чтобы узнать, в чём сегодня можно идти на улицу. Решение надевать или не надевать колготки зависело не от погоды, а от того, облегал ли капрон ноги женщин, уже вышедших на улицу. «Буду я одна как дура идти с голыми ногами!»

Я волновался при мысли, что я нужен Алёнке для того же, для чего нужны колготки — не для тепла (я никогда не поверю, что такая тонкая ткань может греть), а для соответствия.

На третьей или четвёртой свадьбе её подружек, когда на горизонте стала вырисовываться и наша, меня стали одолевать сомнения, и я спросил, не стоит ли нам немного подождать. «А как же тогда быть? — удивилась Алёнка, — ведь мама уже насолила летом огурцов».

Гости съели огурцы, родился ребёнок. Ради справедливости отмечу, что не все восемь подруг сразу стали молодыми мамами, некоторые отложили это до окончания института, видимо, так тоже можно делать. Но теперь своё несоответствие почувствовал я. Дело не в моих холостых товарищах, а в том, что я никак не мог представить себя папой, да, честно говоря, и мужем тоже.

И за три года совместной жизни никак не мог привыкнуть. Находясь в квартире Суна, наблюдая, как он ловкими движениями нарезает картошку на мелкие ломтики, слушая китайские анекдоты или даже иногда делая для него перевод какого-нибудь письма, я ощущал себя человеком, который изучает китайскую культуру изнутри. Студентом, который подрабатывает после занятий, общаясь с «носителем языка», который привыкает к китайской кухне, учится есть палочками, а к тому же иногда пьёт водку и веселится вместе с нормальным мужиком — со своим начальником по работе. Но за то время, пока я доезжал до дома, я становился помощником китайца — человеком, который не смог устроиться на более приличную работу, который живёт в тёщиной квартире, почти не приносит денег и таскает пожелтевшие джинсы.

Я, наверное, любил жену. Поскольку я не знал способа, по которому можно отличить любовь от всего остального, я считал, что люблю её. Однажды я даже взялся читать тетрадь, которую Алёнка в школьные годы заполняла различными определениями любви, счастья и смысла жизни. Высказывания великих умов и поэтов были украшены бесчисленными сердечками, цветочками и отпечатками напомаженных губ. В своих ощущениях мне ближе всего показался Маяковский со своим весьма странным определением — что-то вроде: «Любить — это значит вглубь двора вбежать и до ночи грачьей блестя топором колоть дрова, силой своей играючи», хотя как раз против этих строк было меньше всего сердец и цветов.

Мы жили у тёщи, по вечерам я возвращался «домой», то есть к Алёнке, но настоящим домом для меня продолжал оставаться тот, в котором я провёл детство. Мне кажется, что для того, чтобы по-настоящему переменить дом, нужно заново вырасти в каком-нибудь другом месте или, по крайней мере, построить новый дом для себя своими руками. Иначе не отвяжешься от старого.

Дом, где я рос, был мало приспособлен для того, чтобы проводить в нём детство. Серые стены, ещё больше темнеющие от осенних дождей, задыхающаяся трава в сумрачном дворе, соседи, порой отталкивающе вежливые. Большинство из пятисот квартир населяли потомки тех, чьи портреты висели теперь на стенах и следили зоркими глазами за подрастающим поколением.