Поморы - [33]

— Малолеткам не следует совать нос в дела старших!

— Так шило в мешке не утаишь. Все знают, что вы с ней дрожки продаете[19] на улице каждый вечер.

Ближе к окраине села, в конце проулка, на возвышенном открытом месте безмолвствовала старая деревянная церковь. Дверь у нее заколочена. А неподалеку призывно светились окошки бывшего поповского дома, занятого под избу-читальню. Приходский священник отец Елпидифор сразу после разгрома интервентов, когда в Унде установилась Советская власть, уехал, и теперь богомольные старухи самостоятельно правили церковную службу по избам, возле икон и лампад.

А домом попа завладела молодежь. В большой комнате сколотили сцену, поставили скамьи — для зрителей, в маленькой разместили библиотеку.

В избе-читальне шла репетиция. Готовили спектакль к предстоящему Дню Красной Армии. На сцене, не зная, куда девать длинные руки, стоял смущенный Федор Кукшин, а перед ним, потупясь, с грустным видом — Сонька Хват. Из-за кулис выглядывали другие участники, ожидая, когда придет их черед выступать.

На передней скамье в накинутом на плечи полушубке с текстом пьесы в руках сидела Густя и, как учительница в школе, объясняла Кукшину, что от него требуется:

— Ты. Федя, играешь роль красного бойца. У тебя должен быть открытый прямой взгляд и решительное выражение лица. И в то же время ты нежен и ласков к любимой девушке. А ты стоишь как на похоронах и роль мямлишь, словно бы из-под палки. Куда гоже? Давайте повторим все сначала. Начинай со слов: Дорогая Ольга…

— Дорогая Ольга! Вот и пришло времечко нам расставаться. Уходит утром наш эскадрон снова в поход…

— Жест! Жест нужен! — подсказала Густя.

Федька поднял руку, широко развел ею в воздухе и высоко вскинул подбородок.

— Вот так, — одобрила Густя.

— …И помни, Оленька, что, если придется, умирать я буду с твоим именем на устах!

Тут зазвенел высокий Сонькин голос:

— Ах, милый Николай! Любовь наша отведет от тебя злую пулю. Я буду ждать тебя…

— Теперь целуйтесь, — шепнула Густя. — То есть сделайте вид, что целуетесь.

Сонька подошла к Федьке, стала на цыпочки и с трудом дотянулась до подбородка Кукшина.

Родион, пряча улыбку, следил за репетицией. Дождавшись, когда она закончилась и когда Густя прошла в библиотеку, положил перед ней на барьер зачитанный томик Тружеников моря.

— Принес я тебе Виктора Гюго. Нет ли еще чего-нибудь интересного?

— Выбирай сам, — Густя откинула дощечку, открыв в барьере проход.

Родион молча стал хозяйничать на полках. Часть книг закупил в Мезени сельсовет, остальное комсомольцы собирали по избам. У жителей нашлось немного: комплекты старых журналов, настольный календарь, стихи Лермонтова, Пушкина, Некрасова, Кольцова.

Перебирая книги, Родион то и дело поглядывал на Густю. Она раскладывала по ящикам какие-то картонки, бумажки. Подкравшись к ней на цыпочках, Родион обнял ее сзади, поцеловал в теплую тугую щеку.

— Сумасшедший! — с мягким упреком сказала Густя. — Разве можно так-то? Я на работе. И тут культурное учреждение…

— Так ведь я тоже культурно, — ответил Родион. — Вот я выбрал: Ташкент — город хлебный. Про хлеб, значит…

— Нет, про голод, — возразила Густя.

— Как же: хлебный город — и голод?

— Прочти, узнаешь.

Он смотрел, как Густя старательно пишет, часто макая перо в чернильницу, и ему вспоминался тот вечер на берегу, когда она стояла возле ряхинской шхуны — маленькая, худенькая, стянув концы платка на груди, и глядела на него испытующе, подзадоривая: Ну, полезай на клотик!

А теперь ее руки стали округлыми, ямочки на щеках углубились, плечи налились здоровьем. Светлые волосы, заплетенные в косу, слегка вились у висков крупными кольцами.

3

Фекла удивилась несказанно, когда однажды в воскресенье к ней явился Обросим-Бросим. Принаряженный — в расписных новых валенках, в бараньей бекеше, крытой дорогим старинным сукном, правда, кое-где тронутым молью, в шапке из оленьего меха с длинными ушами, какие носили в тундре пастухи оленьих стад.

— Здравствуй-ко, Феклуша! Каково живешь-то? — спросил он от порога.

Фекла вышивала в пяльцах конец утиральника.

— Спасибо. Вашими молитвами живу, — суховато ответила она на приветствие.

— Можно пройти-то?

— Проходи, садись, — великодушно разрешила хозяйка. — Когда долг отдашь?

— Долг не веревка… Зашел вот тя навестить. В деревню не показываешься. Думаю, не прихворнула ли…

— Еще того не хватало! — Фекла сняла верхний обруч пяльцев, передвинула ткань и снова зажала ее обручем.

— Слава богу! Слава богу! — торопливо пробормотал Обросим, положив на край стола бумажный кулек. — Вот гостинчиков тебе… от всей души! Вавилы тепери-ча нету, — лицемерно вздохнул купец. — Некому тебя побаловать вкусным-то.

— С чего бы… гостинцы?

— Просто так, из уважения.

Обросим молча осмотрел жилище одинокой девицы, удовлетворенно крякнул.

— Живешь ты чисто, уютно. Следишь за избой. Видать — золотые руки. Чего тако вышиваешь-то?

— Утиральник.

— Ох и рукодельна женка будет. Когда замуж-то выйдешь?

— Мой жених еще не родился.

— Ой ли? Женихов на селе не счесть. Парни все — что надо!

— Парней много, а женихов не видно.

— Не умеют ухаживать нонешние парни. Эх, вот мы, бывало…