Помню тебя - [28]

Завотделом, приехав, остался все же очень недоволен, но было уже поздно. Петька прижился, стал любимым и вкрадчивым, жрал только краковскую, а главное — уже обосновался прочно на приступке двери, потому что мрачный убийца Марат, почуяв в нем измену их рисковому трущобному делу, и впрямь преследовал вуалевого котишку за пределами пятиметрового пятачка вокруг дверей НИИ. И Василий Иванович смирился, ему было недалеко до пенсии, сказав только: «Чтоб это ваше животное не кидалось под ноги».

Однако кот с его позицией в дверях полуподвала именно попадал под ноги. Но смирились и с этим. И даже уважаемый прежде внештатный, кандидат Смирновцев, стал считаться человеком некультурным и нечутким, и бухгалтер придерживала его выплатные листки — за то, что он, входя, норовил потеснить кота ботинком. Роскошный Петя в дверях стал тонким ароматом и маркой отдела.

И вот всему этому пришел конец, и какой! Напряженно вызревали, а потом посыпались на отдел события, приведшие к вполне буквальной кончине кота… Но и не только.

1. ТОМА НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ

В субботу ездили в совхоз под Пахру, а потом в отделе слегли сразу двое. Тома Милентьева — так совсем неожиданно. Вернулась она из совхоза с облупившимся маникюром и где-то порвала новую куртку, но бодрая, и с удовольствием всматривалась в зеркале в свое слегка обветренное и подзагоревшее лицо.

Отражение также с интересом вглядывалось в живую Тому, и обе заключили, что это иногда даже неплохо — в святую семейную субботу оказаться вдруг вырванной за пределы всегдашнего магического круга: кулинария — прачечная — скверик с коляской… На лице ярче выделялись красивые длинные брови, и глаза стали живее. Однако где это ее продуло? Погода стояла приличная, и ехали без сквозняков, а работа — в паутинном и ярком саду яблоки собирать.

…Ну и тьма в этом году яблок!

Нахрустишься ими всласть в первый же час и потом уже пресыщенно, эпикурейски взираешь на них и покушаешься только на самые отборные и только взглядом… С мимолетным сожалением об их непрочной красе кидаешь, стрясаешь, ссыпаешь вниз, в корзины: ржавые полосатые коричневки, вощеную антоновку, сине разморенный глянцевый анис, бергамоты мордатые, крупноскулые, начерно, грубо лепленные и при этом прозрачно и нежно румяные…

А иное, почти геометрически правильное или, наоборот, глыбасто огромное и багровое яблоко — вновь надкусить!.. Вновь аппетитное своей необычностью, и не знать, что с ним делать дальше… Чтобы потом уже виновато-бережно пристраивать другие, почти такие же, особенные, безукоризненные или причудливые плоды в тяжкую корзину на перекладине стремянки.

Как вдруг — уронить ее с чмокающим грохотом яблок о землю!.. И едва удержаться самой наверху от крепкого удара в плечо яблоком-снежком, запущенным Лелей Малько. Ого! Ах, это не Лелька! Ну, берегись, Сигалев!..

А вокруг мелькала красками осень. Сухо, по-стариковски, и лихорадочно щеголеватая и яркая. Ее сгребали в кучи и жгли костры, а на том конце сада белили стволы. И беловатые стволы яблонь, разогнавшись, убегали в пестрый березняк. Пышно вспенивались легкие вязаные облачка, вертелись на скользких спицах долгого осеннего света. Прозрачные облака метались, отрывали от земли свои плотные полуденные тени и не могли оторвать, уносились прочь, как бы оставив их на земле щедрыми развалами плодов и листьев под деревьями… И поздние птицы в перелеске несли околесицу.

Это было кружение в последнем карнавале, может быть, перед судным днем, и все в саду, и самая осень и люди стали немного язычниками.

Совхозные жители, посмеиваясь, прощали горожанам некоторый, наверное, урон от их буйного усердия: не убудет от такого изобилия! Необязательным голосом покрикивал бригадир. Тихо расстраивался завотделом Василий Иванович.

Ну и тьма же в этом году яблок!..

На полчаса всего в конце дня насупилось небо, скользнула по нему длинная молния. Но тем дело и кончилось. И напрасно Василий Иванович охнул, бросил протискивать стремянку в тесную крону яблони и побежал разыскивать Толю, работа которого заключалась — привезти и увезти институтских, а потом он собирался вроде пойти потолковать с местным завскладом насчет картошки, чтобы прихватить домой мешка три. Но тут снова развиднелось, а шофер, оказалось, спал на вынутом из автобуса сиденье тут же, в двадцати метрах, в березнячке, и Василий Иванович запричитал успокоенно: «Вот и хорошо… И ладно. Не зря говорят: «Илья-пророк в августе грозовую воду всю вылил». А тут октябрь скоро. Вот и хорошо… Только вы, Толя, все-таки далеко не уходите в салон не запирайте!»

Василий Иванович у нас в любой фразе говорит «только». Предвидя и предупреждая все возможные затруднения и их последствия. И так и не умея их предотвратить… Он считает, кажется, что лучше передать и перепозволить человеку («взрослым и разумным сотрудникам» — так он всех нас аттестует), чем недодать. Только бы — обычное его «только»… — только бы это не шло во вред делу.

И так он всегда растерянно огорчается, так, в общем, часто огорчается, сталкиваясь с обратным… что добивать Василия Ивановича совестно. И хочется, пользуясь всем почти беспредельно, иногда и радовать, что ли, чем-то этого странного мешковатого человечка с растерянным взглядом припухших усталых глаз и тусклым бухгалтерским зачесом.