Помнишь, земля Смоленская... - [15]

До него донесся чей-то восхищенный возглас:

— Каков калмык, а?

И в третий раз закачались «рога» над окопом — несколько в стороне от двух первых укрытий. Хониев выстрелил, пуля взвихрила пыль, ударив в бруствер окопа.

Хониев, закрыв глаза, прижался виском к оптическому прибору. Обидно… Промазал.

Но все, кто следили за его стрельбой, оживленно переговаривались, слышались возгласы удивления.

Он поднял голову и тоже удивился и улыбнулся удовлетворенно, с облегчением. Оказывается, пуля, отскочив рикошетом от бруствера, срезала один из «рогов». Хониев пошутил про себя: вот уж впрямь бодливой корове бог рогов не дает.

Потом Хониев трижды стрелял по «бегущим» фанерным собакам, которые выскакивали то из одной, то из другой норы, и трижды — по «орудиям», видневшимся метрах в восьмистах от него. И всё без промаха.

Полковник Черныш только кивал головой: «Отлично, отлично!»

Когда Хониев, отстрелявшись, поднялся, Черныш протянул ему винтовку с примкнутым штыком, и лейтенанту пришлось продемонстрировать приемы штыкового боя. Полковник остался доволен им и, подозвав к себе, поблагодарил:

— Спасибо, товарищ лейтенант. Вы порадовали нас своим воинским мастерством.

— Служу Советскому Союзу! — выделяя каждое слово, отчеканил Хониев.

Полковник обернулся к Орлову:

— Вы все жалуетесь, что у вас не хватает среднего комсостава. Вот вам — готовый командир! — и показал на Хониева.

Так и оказались под началом у Хониева снайперы.

И каждый раз, когда его вызывали в штабной вагон, он думал: наверно, новый командир ознакомился со списками комсостава, узнал, кем был раньше Хониев, и теперь снова даст ему стрелковый взвод, а может, даже роту… И вот: «Не спешите, лейтенант… Пока продолжайте командовать снайперами».

В штабе Хониеву посоветовали проверить, насколько приноровились бойцы к противогазам, — известно, с каким пренебрежением относились к ним многие в армии. Встав спиной к двери, Хониев скомандовал:

— Первое отделение, встать! Надеть противогазы!

Бойцы повскакали с нар, и вскоре все были в противогазах, придавших отделению какой-то фантастический вид. Лишь Токарев замешкался: никак не мог расстегнуть сумку с противогазом и натянул его самым последним.

— Ефрейтор Токарев! — Во время занятий Хониев был особенно требователен к своим любимцам. — Снять противогаз! Надеть противогаз!

На этот раз Токарев долго провозился с гофрированной трубкой, запутавшейся в лямке противогазной сумки. И снова команда: «Снять! Надеть!» На Токарева, когда он сорвал с себя противогаз, жалко было смотреть: седловидный нос — красный, как морковь, лоб весь в поту. Он хмуро, исподлобья поглядывал на Хониева: мы, мол, с тобой, как сайгаки, паслись на одном лугу, и именно ко мне ты привязался, как репей. Хорош земляк!..

В самый разгар занятий полковая труба медно пропела: по вагонам!

Эшелон простоял в Москве всего несколько часов. Война, видно, поторапливала…

Хониев отпустил бойцов, и в это время поезд тронулся.

Эшелон перегоняли на другой путь по Окружной. Бойцы поспешили к дверям, чтобы на прощание полюбоваться столицей. Правда, это была Москва окраинная и к тому же, как сказал Хониев, одевшаяся в военную форму… Все, что выделялось своей яркостью, броскостью, было закрашено, закамуфлировано. Дома теснились какие-то насупленные, народу на улицах мало: все на работе, а дороги, ведущие из Москвы, забиты орудиями, военными машинами…

Хониев, все-таки приучившийся курить, угостил бойцов «Казбеком», сам задымил, произнес задумчиво, без пафоса:

— Москва, братцы, это общий наш родной дом. Вот мы и выезжаем сейчас из дома — бить врага. Прощай, Москва!..

— Почему «прощай», товарищ лейтенант? — вмешался Токарев. — Давайте договоримся — после войны встретиться всем на Красной площади. Кто «за»?

И он первым поднял руку. За ним потянули вверх руки и остальные.

— А что, — сказал Хониев. — Андрей подал хорошую идею. Где ж еще нам отметить победу, как не в Москве, на Красной площади? Здесь, в Москве, наши корни, Москва, как солнце, дает нам свет, наливает силой… Как бы далеко мы от нее ни находились, наши сердца — в Москве…

После паузы он продолжал:

— У меня родители — бедняки. Всю жизнь до революции провели в холоде, голоде, нужде. Детей в нашей семье было десять, в живых осталось только пятеро. Вот они увидели солнце, увидели счастье… Сейчас на это счастье покушается фашизм. А мы прижмем к себе наше счастье крепко-крепко, как винтовку, охраняя его от врага… И не дадим его отобрать!..

Он опять замолчал, провожая взглядом последние окраинные дома, потом снова повернулся к бойцам:

— Москва осталась позади… Но она всегда будет с нами. И мы вернемся сюда, когда разобьем фашистов. Ты молодец, Андрей, хорошо придумал. Вот тебе моя рука.

Их руки встретились, на них легли ладони других бойцов, сплетаясь в общем сильном рукопожатии. Как будто все давали друг другу безмолвную клятву — клятву верности дружбе, Родине, Москве…

В эту минуту трудно было различить, кто из них рядовой боец, кто командир. Впрочем, Хониев вообще не выделялся среди своих бойцов. За это они его и любили… Нет, командуя ими, он ни с кем не был запанибрата, он требовал от каждого добросовестного несения воинской службы, умел, когда надо, проявить строгость, и приказать, и наказать… А в часы досуга вел с бойцами задушевные беседы, рассказывал занимательные истории и ничего не скрывал, когда говорил о себе… Его нельзя было назвать отцом-командиром, возраст не позволял, скорее, он держался с бойцами как старший брат.