Поместье. Книга I - [158]

— Слава Богу.

По привычке Йойхенен хотел спросить о родных, но прикусил язык. Ципеле стояла рядом, но Йойхенен на нее даже не смотрел. На людях ребе никогда не разговаривал с женой.

— Как доехали?

— Хорошо, слава Богу.

— А дети-то как рады, — заметил Йойхенен. — Соскучились по дедушке.

— Я вам подарки привез.

— Подарки? Гм! Сказано: «Ненавидящий подарки будет жить»[192].

— Дети есть дети.

— Надо их приучать с самого начала. «Наставь юношу при начале пути его…»[193]

Йойхенен пошел к себе. Он пригласил тестя заглянуть к нему попозже. Ципеле помогла отцу выгрузить вещи из кареты. Калмана поселили наверху, в комнате с латунной ручкой на двери и мезузой в длинном резном футляре. Он распаковал подарки. По пути он заехал в Варшаву. Ципеле Калман привез серьги с бриллиантами, Цудеклу — молитвенник в переплете из еловых дощечек, на которых были вырезаны Стена плача и могила Рахили. Для внучки Калман накупил нарядов и сладостей. Были подарки и для ребе, для Иски-Темерл и служанки Кайлы. Ципеле сама принесла кувшин с водой, полотенце и тазик, чтобы выказать отцу почтение. Калман сказал, что не голоден, но дочь уговорила его умыться и выйти к столу. Странно: Калман ел, а другие стояли вокруг: Ципеле, внуки, было тут и несколько ешиботников, и двое местных хасидов. Калман смущался. Кто он, великий праведник? В Ямполе его презирают, а здесь оказывают почести. Он наклонил голову, борода попала в бульон, на глазах выступили слезы. «Почему я не приехал раньше, чего ждал? — удивлялся он. — Там — ад, а здесь — рай…»

— Дедушка, а саламандры бывают? — вдруг спросил Цудекл.

— Саламандры? Ни разу не видел.

— Почему? Ведь у тебя в печи для извести огонь уже семь лет горит.

— С перерывами.

— А безбожники говорят, что саламандр не существует. Животное не может жить в огне.

— А зачем ты повторяешь за безбожниками? — забеспокоилась Ципеле. — Откуда ты знаешь, что они говорят?

— Так в «Сейфер габрис» написано.

— Иди-ка лучше занимайся.

— Мало ли что говорят безбожники! — У Калмана вдруг развязался язык. — Когда появился поезд, эти умники предупреждали, что пассажиры задохнутся, потому что от скорости поднимается какой-то ветер или что-то такое, не знаю. Но поезда ходят, а пассажиры, слава Богу, не погибают.

Один из маршиновских вынул трубку изо рта.

— Говорят, в этом году на Кущи с цедратами будет плохо.

— Почему это?

— Из-за турок.

— Цедраты из Греции привозят, а не из Турции.

— А разве греки — не те же турки?

— Нет, турки — от Измаила, а греки — православные, — объяснил Калман.

Парни прислушивались к его словам. Для Маршинова он человек знающий, мир повидал. Благословив, Калман пошел к дочери. Он сел в кресло, Ципеле села напротив. Ее лицо было все таким же молодым, но расшитый бисером чепец с атласными лентами делал ее старше. Платье было такое длинное, что из-под подола едва выглядывали носки туфель. Это уже не та Ципеле, которую Калман когда-то поднимал, сажал себе на плечи и танцевал с ней на праздник. Это жена маршиновского ребе, мать троих детей.

— Ой, отец, ты даже не представляешь, как я рада, что ты приехал! Так скучала по тебе!

— Я тоже по тебе скучал.

— По ночам просыпалась и думала, как ты там, не случилось ли чего.

Ципеле стала расспрашивать о Юхевед, Майере-Йоэле, Шайндл, Азриэле, даже о Сендере — Саше, но ничего не спросила о Кларе. Вдруг Калман вспомнил Мирьям-Либу. Где она сейчас, его крещеная дочь, жена подонка и негодяя? Отрезанный ломоть, отрубленная ветка. Ведь за последние месяцы он совсем о ней не вспоминал, и вот она встала перед глазами. Он смахнул слезу. Ципеле догадалась, о чем задумался отец. Она достала платочек и промокнула глаза.

3

Маршинов был переполнен. В ночь накануне Рошешоно народ толпился у дверей синагоги внутри и снаружи, не все смогли пройти в зал. Читали покаянные молитвы, держа в руках свечи. Когда кантор реб Зиша возгласил «Да возвысится и освятится Его великое имя!», слышно было в каждом углу. Едва начали молиться, как на станцию прибыл поезд, привез еще хасидов. Староста Мендл послал разведчика в Стиктин выведать, что делается у реб Шимена. Лазутчик вернулся и рассказал, что Стиктин почти пуст. Мендл передал это ребе, но Йойхенен ничуть не обрадовался. Наоборот, посочувствовал дяде и даже подумал, что реб Шимен еще более достойный человек, чем он, Йойхенен, полагал. Ведь часто удача не сопутствует праведнику на этом свете. Что к Йойхенену бегут со всех сторон, это плохой знак. Он молился, стоя у восточной стены. Когда дошли до слов о том, как ничтожен человек, как грешен, как коротка его жизнь и горька судьба, в синагоге поднялся плач, зарыдали и мужчины, и женщины. Кантор сквозь слезы пропел последние слова покаянной молитвы. Началась следующая молитва: «Всесильный Царь воссядет на троне». Народ раскачивался в такт напеву. Йойхенен чувствовал, как дрожат стены, как качаются колонны. Тысячи, миллионы евреев в эту ночь взывают к Всевышнему. Взывают Маршинов, Стиктин, Гур, Иерусалим. Взывает не только нынешнее поколение, но и те, кто жил во времена Гонты и Хмельницкого, и в Испании, и в Вавилоне: услышь нас, Господь, открой глаза и узри город, названный Твоим именем…