Полынь на снегу - [63]

— Про фронт это он для других сказал. Он фронтовиков всегда в пример ставит.

— И что же, сам взял и выдал тебе УДП?

— Зачем сам? Он мне записку дал в завком. А там уж оформили по всем правилам.

— Но меня он вообще видел один раз за все время, твой Строганов.

— Но знать о тебе знает. И не вздумай артачиться. Это же смешно и глупо, в конце концов!

Зимовец начал сердиться по-настоящему. Поймав его взгляд, Слободкин отступил:

— А!.. Пусть будет по-твоему. Только с условием.

— С каким еще условием?

— На нас на двоих. Как фронтовику, тебе половину прописываю.

— Не много ли лишних слов вокруг сущего пустяка? Если бы ты знал, что это такое, УДП, ты бы, ей-богу, не тратил пороху попусту. Не слышал, как заводские остряки это дело расшифровали?

— Нет, не слышал.

— «Умрешь днем позже».

— Действительно остряки!

— С шуткой оно все-таки веселей как-то. Ты сам говорил.

— Это верно. Ну ладно, идем отпробуем твоего «усиленного». А то мутит даже.

Зимовец был прав. По талону УДП Слободкину плеснули еще один неполный черпак зеленой жижи. Она так густо дымилась, что не успела остыть, пока Слободкин донес миску до стола и разделил порцию надвое.

— Ну вот, а ты отказывался, — заметив, как торопливо Слободкин работает ложкой, сказал Зимовец.

— Ты тоже хвалил УДП не особенно, — ответил ему Слободкин, — а за тобой не угонишься.

— Просто мне в цех надо скорей.

— И мне туда же. Вот и наворачиваю!

Работа после обеда пошла по-иному. Сергей почувствовал это с первых минут, с первых оборотов патрона. Мотор загудел ровнее, увереннее, приводной ремень вдруг перестал хлопать. Позднее Слободкин узнал, что во время обеденного перерыва ремень починил шорник, но сейчас готов был отнести и это за счет общего «улучшения погоды», как назвал он для себя ту обстановку, которую застал на заводе после возвращения из больницы.

Что же тут, собственно, произошло в его отсутствие? В чем секрет перемен? Кто все это наладил, отрегулировал, привел в порядок? Было так плохо, что Слободкин не знал, долго ли он, ко всему привыкший человек, выдержит. Теперь уже можно в этом признаться. А сейчас? Или это весна все наладила? Осветила солнцем, обогрела теплом, родила надежды. Да, и она, конечно. Но главное было, несомненно, в том, что дела на фронте стали лучше. Вот и здесь все пошло по-иному.

Он говорил так с самим собой, и ему чудилось в эти минуты, что он слышит биение железного сердца. Железного и в прямом, и в переносном смысле слова. Да-да, железного. Вот оно гремит сейчас и в его станке. А там, за штабелями желтых ящиков для автопилотов, оно пульсирует в установках, проверяющих приборы на вибрацию. Слободкин отчетливо представил себе большие, сотрясаемые вибраторами столы, на которых закреплены приборы. Ритм их вибрации был ритмом сердца завода. Не слишком частым и не слишком редким — ритмом крепкого, здорового организма. Перенесшего болезнь, но одолевшего ее доблестно и ставшего еще сильнее, еще жизнеспособнее.

Люди, работающие вокруг, показались Слободкину действительно чудо-богатырями из сказки. Не только Каганов, не только Ткачев. Они-то уж само собой. А тот, что в сандалиях по снегу? А Вася Попков, гордо именующий себя бригадой? А Баденков? А дружок его закадычный? Все, все, решительно каждый богатырь! Если б Каганов выполнил свою угрозу и в самом деле «продал» его в газету, он так и написал бы обо всех этих людях — богатыри. Ни холод, ни голод им не страшны, ни хворь, ни бомбежка их не берут. То есть берут, конечно, и еще как берут! Прямо за жабры. Но они не сдаются, лапок кверху не тянут — в этом и есть их сила. Железное сердце в железных людях. Подумать только! В таких условиях ни на минуту не остановили выпуск приборов и постепенно все наращивают и наращивают темп работы. Приборы конвейером идут на фронт. Сплошным потоком. Не остановятся ни на миг колеса и пропеллеры России!

Хорошо на душе у Слободкина делалось от этих мыслей. К нему постепенно приходило ощущение, что и сам он среди этих людей что-то значит, чего-то стоит в конечном счете. Вместе с ними, среди них он, пожалуй, способен на большее, чем может показаться на первый взгляд.

Длинным или коротким был этот день? Трудным или легким? Уже ночью, на койке барака, вспоминая его весь, час за часом, минута за минутой, Слободкин не мог ответить ни на один из этих вопросов. День был бесконечно длинным. И пролетел мгновенно. Руки ныли от усталости. И дрожали от счастья. Им удалось наконец совладать со станком, справиться с его норовом! Вот и сейчас дрожат.

Слободкин поднес к лицу свои пальцы. Он не видел их в этот миг, но ему вдруг показалось, что они снова распухли, как тогда, в больнице, после обморожения. Непослушные, чужие, они беспомощно перебирали темноту перед глазами.

В глубине барака кто-то чиркнул зажигалкой. Слободкин растопырил пальцы навстречу свету и удивился — руки как руки. Натружены только, намучены. Отвыкли от работы. Но сила в них вон какая! В сто раз больше, чем раньше. Он сжал кулаки и, пока желтое пламя зажигалки стало синим, тусклым и наконец совсем исчезло, успел увидеть отражение своих рук на противоположной стене барака. Их огромные тени заняли все пространство от пола до потолка.