Полынь на снегу - [62]

— А тебе?

— Запишусь, запишусь, сказал ведь. Не знаю только, сам-то найдешь ли время для занятий? Спины разогнуть не дадут, учти. Вот, полюбуйся на своего красавца!

Они подошли к закоулку цеха, в котором посреди черной лужи стоял токарный станок. Его части были снова густо покрыты ржавчиной. Ключ торчал прямо в патроне. Дверца тумбочки висела на одной петле.

Слободкин выругался.

— Я же сказал тебе, работенки хоть отбавляй. — Зимовец нарисовал пальцем на ржавчине какую-то замысловатую фигуру.

— Разве о «работенке» речь? Станок до чего довели!

— Кругом протекает. Крыша продырявлена, — как бы оправдываясь за кого-то, сказал Зимовец. — Решето, а не железо. Ты же сам знаешь, почти каждую ночь были бомбежки. Спасибо, до конца не спалил. И еще хорошо, что теперь чуть тише стало.

Сергей слушал Зимовца и словно не слышал. Он уже принялся за свой станок.

— Ну ладно, я потопал, — сказал Зимовец. — В обед увидимся. Кстати, столовка теперь не то, что тогда. Справляется. Город дровец подкинул.

Не успел Слободкин привести в порядок станок, как со всех концов цеха потянулись к нему бригадиры с нарядами. На углу каждой бумаги размашистым почерком Баденкова было начертано: «Срочно»…

Слободкин вбил в крышку тумбочки дюймовый гвоздь и на него стал накалывать бланки нарядов, чтобы не сбиться, не напутать чего-нибудь.

Стопка бумаг росла и росла, работа, наоборот, едва двигалась. Резцы то тупились, то вовсе ломались, то никак не хотели закрепляться в нужном положении. Руки за время болезни совсем отвыкли от работы, не желали слушаться, дрожали. Слободкин понял, что с треском проваливается, не справляется с возросшим темпом работы цеха.

Шел час за часом, голубые квадраты неба на суппорте отчищенного станка давно стали серыми, едва различимыми, а Зимовец все не появлялся. Бригадиры же народ замотанный, с ними не поговоришь, не посоветуешься. «Слободкин, привет!», «Давай, давай, Слободкин!» — и дальше всяк по своим делам. Каганов тоже как ушел, так больше и не вернулся. Только сквозь шум мотора из глубины цеха иногда доносился до Слободкина пронзительный девичий голос:

— Каганов, к начальнику! Каганова к директору! Срочно в партком Каганова!..

Кажется, никогда в жизни не ждал Сергей обеда с таким нетерпением, как сегодня. Есть ему вовсе не хотелось, хотя за полдня во рту еще крошки не было. Просто надо было отдышаться, прийти в себя, потом попробовать как-то по-иному организовать свой труд. Даже в десанте во время изнурительных маршей-бросков не мечтал он об отдыхе так, как сейчас. Там иной раз в болото падал от усталости. На замшелую кочку, как на подушку, головой. Тут посреди нефтяной лужи готов был растянуться и не двигаться. Там командир, бывало, только глазом поведет, силы сами откуда-то являются. Здесь командира рядом не было. Цеховому начальству не до него, а Зимовец пропал без следа, несознательный элемент. Да и что он смыслит, Зимовец, в токарном деле? И Каганов вместе с ним. Посочувствовать только могут, в положение войти. Больше всего на свете он не любил, когда его жалели. Из-за этой жалости он с Кузей один раз чуть не поссорился, с первейшим другом своим по роте. Это случилось, когда никак не мог заставить себя перебороть страх перед первым прыжком, а Кузя полез со своими утешениями. Со всей ротой едва не переругался, когда она, рота, за Кузей вслед поглядела на него слишком сочувственно. Никто не знал тогда, какая злость закипала в сердце Слободкина. В первую очередь на самого себя, разумеется. Какой же он ничтожный, какой прижатый к земле, если любой может покровительственно похлопать его по загривку! И сказать еще при этом что-нибудь вроде «оно конечно»…

Сейчас перед непослушным станком он стоял такой жалкий в своей беспомощности! Оставалось только благодарить судьбу, что нет пока свидетелей его позора. Он и благодарил. Земные поклоны отвешивал. Нагнется за вырвавшейся и укатившейся черт ее знает куда деталью, а сам шепчет: «Слава тебе, господи, ни одна живая душа, кажись, не видела». Нагнется за другой — опять про себя бормочет: «Подольше бы вас, чертиков, не было! Не показывайтесь еще хоть часок. Еще полчасика. Еще минутку…»

Это так думал Слободкин, но когда за спиной его раздался голос Зимовца, рассердился совсем по-другому:

— Ну где тебя носит нелегкая столько времени?

— Неблагодарная душа! По твоим делам бегал во все концы, а ты…

— По каким еще?

— УДП оформлял. На, держи! — Зимовец сунул в руку Слободкина какую-то пеструю бумажку.

— Что это?..

— УДП, говорю. Усиленное дополнительное питание. Дали как бывшему фронтовику.

Слободкин повертел перед глазами непонятный листок.

— А у тебя есть это УДП?

— Было, когда чувствовал себя плохо.

— А кто знал про твое самочувствие? Ты что, жаловался? К врачам ходил?

— Нет, не ходил. Просто подошел ко мне как-то парторг Строганов и говорит: «Зимовец, на тебе лица нет».

— Ну ладно, допустим. Дальше?

— Дальше спрашивает: «Фронтовик?» — «Фронтовик», — говорю.

— Уже не сходится, — не без ехидства заметил Слободкин.

— Что не сходится?

— По фамилии знает, а что фронтовик, запамятовал? Да и форма на тебе, он же видит.